Люди грозных лет

«Что это он так долго говорит, — поймал себя Федотов на неприятной мысли, — он же повторяет то, что сказал Аленичев».

И в самом деле, Чернояров говорил все только что высказанное Аленичевым, ничего не добавив и не изменив.

«А ну-ка, я самого тебя прощупаю», — решил Федотов и, перебив горячую речь Черноярова, задал ему пустячный вопрос совсем не из того раздача тактики, который обсуждали. Чернояров неожиданно багрово покраснел, опустил руки, и в его уверенных глазах мелькнула явная растерянность. Однако длилось это всего секунду. Чернояров вновь расправил грудь, приосанился и заговорил отрывисто и резко.

— Подождите, подождите, — остановил его Федотов, — я спрашиваю о построении боевого порядка батальона в наступлении, а вы мне об организации системы огня в обороне.

— Боевой порядок в наступлении, — не задумываясь, решительно и смело перешел Чернояров к новой теме, — должен быть построен так, чтоб разгромить и уничтожить противника, нанести ему невосполнимые потери, на его плечах ворваться на его же позиции и добить его там решительным и смелым ударом.

— Минуточку, — мягко остановил его Федотов, — так как же все-таки конкретно строится боевой порядок батальона?

— Боевой порядок батальона, — вновь чеканил Чернояров, — строится так, чтоб громить противника без передышки, не давать ему опомниться и остановиться…

«Не знает и криком прикрывает свое незнание», — определил Федотов и после этого все чаще и чаще спрашивал Черноярова. Тот отвечал все так же уверенно и твердо и все так же общими словами и не по существу.

— Вы отправили аттестацию на присвоение звания Черноярову? — когда кончились занятия, спросил Федотов своего начальника штаба.

— Сегодня отправлю, — ответил начальник штаба.

— Задержите пока. Присмотреться нужно. Звание присвоить никогда не поздно.

* * *

В эту ночь, как и всегда, Лужко с вечера ушел на передний край обороны, проверил все подразделения и вернулся в свою землянку под утро. На фронте по-прежнему было тихо. Только выдвинутые в нейтральную зону посты подслушивания докладывали, что где-то в глубине позиций противника едва прослушивается шум окопных работ. Это отмечалось каждую ночь, и Лужко, не раздеваясь, прилег на постель. Он закрыл глаза и, боясь заснуть, тут же встал, прошелся по землянке и позвонил в роты. Все дежурные доложили, что противник молчит и в подразделениях «все в порядке». До рассвета оставалось меньше часу. Еще пройдясь по землянке, Лужко присел к столу и взял фотографию Веры. Улыбаясь, ласково смотрели на него ее большие с двумя светлыми точечками глаза. На фотографии была особенно отчетливо видна так памятная ему крошечная родинка на левой щеке. В середине ее вился тоненький, едва заметный волосок, и когда он смотрел на него, сама Вера казалась ему золотой пушинкой, плавно мелькающей в воздухе. Ничего общего у Веры с этой пушинкой не было, но это представление о Вере навсегда осталось у Лужко. Отложив фотографию, он хотел было писать Вере письмо, но писк телефонного зуммера прервал его. Командир четвертой роты докладывал, что из окопов противника доносится неясный шум голосов и какие-то движения. Лужко приказал усилить наблюдение, поставить всех людей на боевые места и позвонил в пятую и шестую роты. Перед этими ротами на позициях противника было по-прежнему тихо.

«Что за шум?» — раздумывал Лужко и пошел на свой наблюдательный пункт. У входа в ячейку его встретил Бондарь.

— Ну что? — спросил Лужко.

— Перед четвертой шум отмечается. Все мой расчеты у пулеметов, — ответил Бондарь.

Вдвоем, плечом к плечу встали они на наблюдательном пункте, напряженно вслушиваясь. Все, казалось, вымерло на земле. Минут через пятнадцать позвонил командир четвертой роты и доложил, что шум в окопах противника стих.

— Продолжать наблюдение и всем быть на своих местах, — приказал Лужко и повернулся к Бондарю. — И вы своих держите в готовности.

— Скорей бы рассветало, — шумно вздохнул Бондарь, — самое трудное — ночь! Днем проще.

Лужко ничего не ответил, продолжая напряженно вслушиваться. Время тянулось томительно и нудно. С востока потянул ветерок, и в окоп посыпались колючие снежинки. Сразу стало холодно и неуютно на земле.

«Замерзнут люди до утра, — подумал Лужко, — и одних дежурных оставить нельзя». Ветер все усиливался, теперь уже взвизгивая и свистя в уцелевших кустарниках. Руки и ноги коченели от холода, лицо деревенело, на ресницах появились льдинки.

Прошло еще с полчаса, а противник на всем фронте молчал. Лужко подумал было, что тревога напрасна, но опять позвонил командир четвертой роты и доложил, что в глубине позиций противника слышен шум моторов.

— Поднять людей! Занять боевые места! — приказал Лужко командирам рот и позвонил в штаб полка.

— Хорошо, — ответил ему Поветкин, — ты будь начеку, а я предупрежу артиллеристов, минометчиков и соседние батальоны.

Одно за другим поступали тревожные донесения из четвертой роты; перед другими ротами противник по-прежнему молчал.