Люди грозных лет

«Нет! Только к своим и только драться, — окончательно решил он, — прорваться из окружения, по пути громить фашистов и соединиться со своими войсками на фронте».

Однако, решив это, он вспомнил, что больше половины людей он совсем не знает, а идти на такое дело можно только с людьми надежными, с теми, кому веришь, как самому себе. Да и командного состава не было. Самым старшим, после Бондаря, был командир второго взвода пулеметной роты старший сержант Козырев. Еще с первой встречи этот приземистый лет сорока пяти мужчина с вислыми запорожскими усами не понравился Бондарю. Он был одновременно и парторгом роты, но и в первой и в других встречах держался до удивления отчужденно, говорил нехотя, словно выдавливая слова, и все время изучающе сверлил Бондаря взглядом своих прищуренных не то лукавых, не то ехидных глаз. За те четверо суток, что Бондарь командовал ротой, он так и не сумел ни сойтись с Козыревым, ни узнать его. Теперь же, когда не осталось ни офицеров, ни старшины, он был самым близким и, пожалуй, единственным заместителем Бондаря. Раздумывая об этом, Бондаря вновь охватили сомнения. Он с нетерпением ждал рассвета, чтобы обойти всех людей, посмотреть в их лица, поговорить и понять, о чем они думают, на что надеются.

Близкие и далекие звуки стрельбы то утихали, то вновь нарастали, сливаясь в сплошной, странный в ночной темноте глухой гул. Бондарь вслушивался в этот гул, опять думая о жене и детях, и не заметил, как подошли Козырев и с ним еще четверо.

— Товарищ старший лейтенант, — тихо заговорил Козырев, — я коммунистов собрал, поговорить бы надо.

— Да, да, — встрепенулся Бондарь, — обязательно. Присаживайтесь, товарищи, поближе, потеснее. Что ж, Иван Сергеевич, — когда все сели на землю, избегая официальности, назвал он Козырева по имени, — начинайте.

Шумно дыша, Козырев долго молчал. Это молчание угнетало Бондаря. Он хотел уже сам начать собрание, как вдруг Козырев привстал на колени, резко обвел рукой вокруг себя и едва слышно сказал:

— Вон они стреляют, со всех сторон стреляют! Много их, а нас всего пятьдесят один человек. Танки у них, пушки, минометы, а у нас всего четыре пулемета и сорок семь винтовок.

Так же, как и начал, Козырев неожиданно смолк. Кто-то вздохнул было, но тут же оборвал вздох. Наступила жуткая, гнетущая тишина.

«Что говорит, что говорит?» — лихорадочно думал Бондарь, чувствуя, как от слов парторга у него самого сжалось сердце и по всему телу пробежала колючая дрожь. Первой мыслью Бондаря было немедленно встать и заговорить не так, как Козырев, — безнадежно, а с жаром, с подъемом, так, чтобы вдохнуть в каждого уверенность в свои силы и твердую надежду на выход из тылов противника. Но он не успел найти нужных слов, как его опередил низенький, с заросшим густой щетиной лицом стрелок из шестой роты Свекленко.

— Гранаты есть противотанковые, — отрывисто и резко сказал он, — бутылки зажигательные!

— Да, сорок три гранаты и восемь бутылок, — бесстрастно подтвердил Козырев.

— Патронов маловато, — совсем тихо сказал наводчик пулемета Вершков, — у нас в расчете семь лент осталось.

— И в других расчетах не больше, — перебил его Козырев, — но мы-то кто, кто мы? — глухим, свистящим шепотом воскликнул он. — Мы русские, мы советские люди! Пусть их много, а нас мало, пусть у них все есть, а у нас почти ничего, но мы все равно будем драться, будем громить их и не сдадимся! Никогда не сдадимся!

Тяжело дыша, он смолк и сел на землю. Все шестеро придвинулись друг к другу. Все молчали, но это молчание уже не было той страшной, безнадежной тишиной, что так угнетала и давила.

— Я так думаю, — прервал молчание ефрейтор Казанков, — всего страшнее для нас — танки. А против танка самое верное дело — зажигательная бутылка. Граната, она то ли подобьет, то ли не подобьет, а бутылка как попала — враз заполыхает фашист. Вот и думаю я: бутылок-то у нас восемь только, давайте их возьмем сами, коммунисты, и чтобы ни одна не пропала даром.

— Точно, — подхватил Свекленко, — и у каждого пулемета должен быть коммунист. Он отвечает за все, и с него за все главный спрос.