Люди и измы. К истории авангарда

Во всем искусстве Сезанна есть одно огромное, необычайное достоинство, это его искренность… Я полагаю, что искренность – гораздо более редкая гостья в современном искусстве, чем это принято думать… Например, в известном смысле все, что делает Морис Денни, – неискренно. <…> Но что нам за дело до того, что это притворство, если оно так красиво. Сезанн искренен до последней возможности, искренен, как неиспорченное дитя, как средневековый миниатюрист[372].

Доказательством для критика служит естественная преемственность в эволюции художника: «Как писал человек сорок лет тому назад, так и теперь пишет. Просто не может иначе».

Однако искренность – необходимое, но не достаточное условие полноценного искусства, это лишь залог гармонии между его формой и содержанием. Для Бенуа, по его признанию, всегда было важнее второе – выраженное в органичной для художника форме поэтическое чувство, символ его веры или, точнее, предмет любви – любви к прекрасному или трогательному, возвышенному, изящному или «скурильному» и т. п. Естественно, для Бенуа и его единомышленников небезразлично, что пишет художник – Мадонну или капусту[373], хотя и капусту можно увидеть поэтическим взглядом: в этом русскую критику начинает убеждать творчество импрессионистов.

Но именно этого взгляда она не находит у Сезанна.

Что за ужасный глаз! – возмущается Яремич. – Как портретист он не пишет свои персонажи, а оплевывает их и бьет по щекам. Невозможно без боли смотреть на искривленные в каких-то судорогах лица с скошенными глазами и с сбитыми черепами. Это коллекция исключительных уродов, серых, грязных и безжизненных. <…> Как пейзажист он нисколько не веселее. <…> Краски налеплены как куски пластыря. Это мозаика из липких пластырей состоит из четырех убийственных оттенков цветов – кирпично-красного, зеленого, синего и красно-серого. И вот этакого чудилу один из известных здешних художественных критиков, Гюстав Жеффруа <…> ставит в ряд с такими мастерами, как Мане, Дегаз (Дега. – И. В.) и Ренуар![374]

Восприятие Грабаря гораздо адекватнее: он отмечает сезанновские

энергичные nature mort’ы, с суровыми, почти металлическими контурами, бодрыми, не компромиссными, а смело говорящими за себя красками. В них есть какая-то откровенная нагота природы, та слегка циническая нагота, которая в тысячу раз милее и драгоценнее ханжеских и лицемерных нарядов, в каких щеголяет ординарное выставочное искусство.

И все же Грабарь приходит к аналогичному выводу: «Никогда Сезанну не стать рядом не только с такими гигантами, как Мане, Моне и Дегас, но и с такими большими мастерами, как Ренуар». Общее впечатление, которое оставила в нем выставка Сезанна, – «самое обидное из всех разочарований»[375].

С рассмотрения той же проблемы начинает свою статью «Сезанн» и А. Шервашидзе[376]. Н. Харджиев называет ее первой работой русского автора, посвященной Сезанну[377]; важно и то, что здесь впервые в русской прессе его творчеству дается положительная оценка. Шервашидзе начинает анализ как бы с позиций Бенуа и Грабаря, внутренняя интрига статьи состоит как раз в преодолении этих позиций, не вмещающих всего того, что открылось критику в живописи Сезанна. «В этом искусстве нет красивого (здесь и далее выделено А. Шервашидзе. – И. В.). Нет красивых людей, ни красивых движений, ни правильного рисунка, ни даже перспективы». Нет и

желания украшать, радовать, услаждать глаз. Изысканность, поэзия формы, линий и красок, композиция, красота борьбы света и тени, игра вибрирующих красок далекого воздуха – Сезанн отказался от этого богатства, от этой радости, чтобы сказать только правду, открыть тщательно скрытую от глаз подкладку жизни. <…> Да, – это калеки, изломанные жизнью люди, с короткими руками и искривленными лицами, les vaincus de la vie (побежденные жизнью. – И. В.), – да, конечно. Но почему вы хотите, чтобы искусство было дубликат природы, и притом природы, которую видите вы, которую вы хотите видеть? Нет, не нужно, неинтересно, нельзя видимое всеми; но видимое только художником, – невидимое. Все безобразное, все прекрасное настолько важно, насколько оно волнует художника; только формы этого волнения нам дороги и священны, и, чтобы властвовать над нами, они должны быть значительны и прекрасны.

Шервашидзе сталкивает противоположные точки зрения (точнее, как бы переходит с одной на другую), описывая работы Сезанна как картины «ужасного, уродливого рисунка», безрадостные пейзажи «без всякой композиции» и тут же заявляя об относительности критерия прекрасного в искусстве: «Нет правил для выбора… впечатлений и нет правил для выражения их. Картина – свободное, независимое выражение личности, темперамента художника, и только эта личность, этот темперамент имеют цену». Художник вправе трансформировать натуру, вносить в нее «поправки», которые есть