Люди и праздники. Святцы культуры

Несмотря на необъятно огромный и разнообразный материал, вошедший в Cantos, все части их устроены одинаково. Их сложную динамику образует вихревое движение стихов вокруг сюжетных стержней, связывающих ряд песен в циклы. Пронизывая пространство и время, эти оси рифмуются друг с другом, образуя и разворачивая тему Cantos. В тексте каждой песни кружатся отдельные строчки, цитаты, имена, фрагменты подлинных документов, намеки на старинные легенды – все те “светящиеся детали”, которые Паунд черпал из “воздуха живой традиции”. Каждое слово тут обладает своей исторической памятью, которую оно не утрачивает, становясь частью целого. Главные герои и понятия – Одиссей, Дионис, Данте, Солнце, Кристалл – служат иероглифическими знаками особого поэтического языка Паунда.

Этот грандиозный по сложности механизм отдаленно напоминает приведенный в движение многомерный кубистический коллаж. Паунд, однако, обращался не столько к подсознанию, сколько к сверхсознанию читателя, которое, собственно, и должно родиться при восприятии поэмы. Cantos – стихи о прошлом, но существуют они в будущем. Они должны инициировать процесс, результатом которого и станет “песня племени”. Поэма Паунда – не законченный продукт, а утопический проект, осуществление которого возможно лишь в коллективном труде, объединившем усилия человечества. Этот труд – рождение мифа.

31 октября Ко дню рождения Кацусики Хокусая

Для того чтобы Запад влюбился в японскую гравюру, понадобился пейзаж, а для него – привезенная из Европы берлинская лазурь. Открыв синеву воды и неба, гравюра стала роскошным, но доступным путеводителем в картинках. Без него искусство гравюры укиё-э осталось бы этнографическим курьезом, очаровательным пустяком, вроде разряженных кукол, элегантных вееров и лакированных подносов. Лишь открыв пейзаж, гравюра в руках великого Хокусая сумела преобразовать искусство, причем не столько восточное, сколько западное.

Секрет в том, что мастер оставлял зрителю огрызок реальности, схваченной к тому же под причудливым углом. Гравюра умеет не стать пейзажем, а заменить его, намекая на непоказанное, как хокку – на несказанное, а Хичкок – на страшное. Вырвав из природы лакомый кусок, Хокусай манипулирует рамой, навязывая зрителю центральную идею и своего искусства, и всего восточного мировоззрения.

– Природа непрерывна, – говорит своей композицией гравюра, – она – всегда и всюду. Задача художника – умный выбор такой части окружающего, по которой уже сам зритель может судить о целом.

Западное восхищение гравюрами скорее оскорбляло, чем радовало японцев. На их вкус в них было слишком много “реализма”: жизнеподобие заменяло универсальную истину подлинной – монохромной – живописи. Знатоки-литерати с высокомерным неодобрением называли Хокусая “японским Диккенсом”. Дальневосточная эстетика требовала от художника иного – черно-белых свитков, изображавших “горы и реки”. На классический вкус яркие, как та же берлинская лазурь, цвета гравюры казались аляповатыми поделками. Поэтому их первая выставка в самой Японии состоялась лишь в 1898 году, через несколько десятилетий после того, как они завоевали Европу, где японские гравюры никогда не выходили из моды. Что касается Хокусая, то он по-прежнему – первый и главный художник, представляющий Восток на Западе.

31 октября Ко дню рождения Яна Вермеера

Живопись Вермеера – камерная во всех отношениях. Она предпочитает интерьеры и с уютом располагается в них. Все его работы умещаются внутри маленького квадрата размером, скажем, со старый телевизор. Тут позволителен только крупный план, дающий разглядеть детали. Язык лица и света, балет улыбок и парад жестов. В этих картинах царит разум. Но методическая продуманность соединяется с той свежей техникой, которую мы привыкли приписывать только импрессионистам. Их вечная охота за светом, их вкус к тактильности, к фактуре, их внимание к сиюминутным колебаниям воздушной стихии – все это есть и у Вермеера. Но есть у него и другое: сюжет, история, проповедь. В отличие от импрессионистов здесь не бывает ничего случайного – каждая деталь что-то говорит, о чем-то рассказывает, а главное, чему-то учит.

Конечно, сегодня никто не любит поучающего искусства, но только потому, что оно разучилось это делать, как следует. Вермеер жил в эпоху, когда проповедь еще была любимым жанром массового искусства. И он владел им с беспримерным мастерством. Об этом говорит каждое его полотно, на котором дидактика вступает в законный брак с эстетикой.

Вермеер обитал на вершине, с которой начался раскол. Одна дорога привела искусство к импрессионистам и дальше – к абстракционистам, оставившим живопись без идеи. Второй путь вел через поп-арт к концептуалистам, оставившим идею без живописи. На фоне этих крайностей опыт Вермеера завиден. Держась середины, заповеданной его веком, городом и происхождением, Вермеер заключил равноправный союз ума и глаза.

31 октября К Хеллоуину