Люди и праздники. Святцы культуры

Праздник, как любовь, не подается насилию. Его трудно прогнать, еще труднее насадить. Но иногда он приживается сам по себе, как это вышло с Хеллоуином. Он говорит нам что-то настолько важное, что мы готовы терпеть все бесчинства в ночь накануне Дня всех святых. Когда я приехал в Америку, этот праздник меня удивил, напугал и очаровал в равной мере. Но теперь ночь чертовщины превратилась из детского карнавала в уже универсальный фестиваль альтернативной реальности. Только этим, решусь предположить, можно объяснить тот непреложный факт, что Хеллоуин с такой легкостью перешагнул границы своего традиционного кельтского ареала и завоевал другие народы и страны, включая и Россию.

Заслуга Хеллоуина в том, что он учит карнавальному обращению с последними тайнами бытия. Смерть в нем спустилась с трагических вершин в обитель гротеска, пародии, черного юмора. В своем древнем шутовском обличье она, хихикая и кривляясь, осваивает современную действительность. Каскад искусственных кошмаров, которые обрушиваются на нас каждый Хеллоуин, служит инициацией, во время которой мы проходим испытание страхом. И это делает Хеллоуин уникальным. Это – праздник-исключение. Единственный день в году, когда мы отдаем должное именно и только ночной стороне жизни. Так, смеясь и играя, Хеллоуин маскирует страх перед последними тайнами, который всех нас делает пугливыми детьми, вглядывающимися в тень под кроватью.

Ноябрь

2 ноября Ко дню рождения Жана-Батиста Шардена

Революция, которую Шарден подготовил в живописи, в определенном смысле была не менее значительной той, что пережила его страна. Избавляя живопись от повествовательности, он молчаливо провозгласил задачу живописца изображать приключения света на разных поверхностях. Поэтому на картинах Шардена медная утварь, покрытая серебром налипшего света, – это воспоминание о светлом импрессионистском будущем. Предвосхитив его, сам Шарден остался в своем XVIII столетии, в веке рационального благочестия.

Для нас, воспитанных на бессюжетных и безыдейных картинах, натюрморт тавтологичен: он изображает то, что изображает. Но старая живопись не мыслила себя без идеологической нагрузки. Она всегда норовила служить примером и давать урок. У всего изображенного были устойчивые значения, понятные всем с первого взгляда. Натюрморты читались как ребус и составлялись из аллегорических предметов. Плоды и фрукты соответствовали временам года, хлеб и вино символизировали страсти Христовы, свеча и череп – скоротечность жизни.

Этот идущий из Средневековья словарь в эру Просвещения еще не исчез. Религиозная основа аллегории превратилась в салонную игру. Но тайная сторона натюрморта осталась. Не в ней ли кроется то неявное очарование Шардена? Давно умершие вещи давно умерших людей продолжают на забытом языке говорить нам что-то важное, интимное, душевное и утешающее.

6 ноября Ко дню рождения Саши Соколова

Проза Соколова нова, но содержание “Школы для дураков” вопиюще традиционно для романа взросления. Подросток – существо незавершенное, еще не запертое в жизненные формы – вступает в противоречие с внешним миром. Мечтая о свободе, он пытается сбежать в “страну вечных каникул”, вырваться не только из школы, но и из самой истории, которая тащит его туда, куда надо не ему, а всем. Условием освобождения стало преодоление языка и времени, в которых коренится всякая неволя.

Соколов исповедует лингвистический пантеизм. Он одушевляет язык, наделяя его способностью к росту. Взламывая сросшиеся конструкции, Соколов раздает самостоятельные значения каждой части слова. Как заклинатель духов, он не строит образы, а вызывает их из корней и приставок. Так, расчленив невзрачное слово “иссякнуть”, он обнаружил в нем способный плодоносить обрубок “сяку”. И вот из этих звучащих по-японски слогов явилась целая гравюра с заснеженным пейзажем в стиле Хиросигэ: “В среднем снежный покров – семь-восемь сяку, а при сильных снегопадах более одного дзе”.

Наделяя смыслом фонетические и грамматические формы, Соколов преодолевает окостенение конструкций языка, который обретает самостоятельное существование. “Что выражено” и “чем выражено” сливаются. Иллюстрацией этого процесса служит одна из центральных метафор книги: мел. Когда мелом пишут достаточно долго, он стирается без остатка. То, чем пишут, становится тем, что написано. Орудие письма превращается в его результат, средство оборачивается целью. Материя трансформируется в дух самым прямым, самым грубым, самым наглядным образом.

Мало этого, написанная “мелом” “Школа для дураков” – особая, одновременная книга. Читатель здесь оказывается в положении рассказчика, который бродит, останавливаясь там, где ему заблагорассудится.

8 ноября Ко дню рождения Кадзуо Исигуро