Люди и праздники. Святцы культуры

Пелевин обживает стыки между реальностями. Писатель, живущий на сломе эпох, он населяет свои рассказы героями, обитающими сразу в двух мирах. Люмпен из рассказа “День бульдозериста” оказывается американским шпионом, китайский крестьянин Чжуань – кремлевским вождем, советский студент оборачивается волком. Валютные проститутки из новеллы “Миттельшпиль” в советской жизни были комсомольскими работниками. Чтобы приспособиться к переменам, они поменяли не только профессию, но и пол. Одна из них припомнила другой прошлые обиды: персональное дело за то, что “на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени”.

Впрочем, важно, не кем были герои и не кем они стали, существенен сам факт перемены. Рубеж между мирами неприступен, его нельзя пересечь, потому что сами эти миры есть лишь проекция нашего сознания. Единственный способ перебраться из одной действительности в другую – измениться самому, претерпеть метаморфозу. Способность к ней становится условием выживания в стремительной чехарде призрачных реальностей, сменяющих друг друга. Граница же – провокация, вызывающая метаморфозу в нужном автору направлении.

При этом он упрямо вытесняет на повествовательную периферию центральную “идею”, концептуальную квинтэссенцию своих сочинений. Обо всем по-настоящему серьезном здесь говорится вскользь. Глубинный смысл происходящего раскрывается всегда неожиданно, якобы невпопад. Существенные мысли доносят репродуктор на стене, обрывок армейской газеты, цитата из пропагандистской брошюрки, речь парторга на собрании. И все, что встречается на пути героя, заботливо подталкивает его в нужную сторону. Как в хорошем детективе или проповеди, каждая деталь тут – предзнаменование, подсказка, веха. Текст Пелевина не столько повествование, сколько паломничество. Глубинный смысл обнаруживается в самом тривиальном сюжете; чем более он избит, тем ярче и неожиданнее оказывается скрытое в нем эзотерическое содержание.

Считают, что Пелевин пишет сатиру, скорее – это сутры и басни.

25 ноября Ко Дню Благодарения

Четвертый четверг ноября – интимный праздник, как будто специально приспособленный для выяснения личных отношений с Новым Светом.

Философ Сантаяна говорил: “Америка – великий разбавитель”. На себе я этого не заметил. Видимо, есть в нашей культуре нерастворимый элемент, который сопротивляется ассимиляционным потугам. Америка, впрочем, никого не неволит. Она всегда готова поделиться своими радостями – от бейсбола до индюшки, но не огорчится, если мы не торопимся их разделить: свобода.

– Свобода быть собой, – важно заключил я однажды.

– Ну, это не фокус, – возразили мне, – ты попробуй стать другим.

Это и впрямь непросто, да и кому это надо, чтобы мы были другими? Меньше всего – Америке. Она уважает различия, ценит экзотику, ей не мешают даже те чужие, что не желают стать своими. Но вообще-то ей все равно. Она не ревнива. И, пожалуй, я больше всего ей благодарен за то, что Америка не требует от меня быть американцем. У нее нет одной культуры, одной расы, одной традиции. Здесь нет общего знаменателя, без которого немыслимы страны Старого Света. Открытая для всех, Америка предоставляет каждому шанс оставаться собой.

Конечно, быть собой можно везде, но, скажу я, суммируя долгий опыт, в Америке с этим все-таки проще. Только она дарит человеку высшую свободу – вежливое безразличие. Каждый пользуется Америкой как хочет, как может, как получится. Не она, а ты определяешь глубину и продолжительность связи. Америка признаёт двойное гражданство души. И эта благородная терпимость оставляет мне право выбирать, когда, как и зачем быть американцем.

27 ноября Ко дню рождения Бориса Гребенщикова

Мне нравится, как он обходится со своей славой. БГ носит ее как треуголку – с достоинством и иронией. Сам Борис привык, но гулять с ним трудно. В Питере у Бориса берут автографы полицейские, и даже в Сохо на него оборачиваются официантки.

Пропустив феномен русского рока, я познакомился с Гребенщиковым раньше, чем с его песнями. Сидя в кафе в Гринвич-Виллидж, мы чинно беседовали о тайнах подсознания, и я еще не знал, что он умеет с ним делать. Я понял Гребенщикова лишь тогда, когда остался наедине с его песнями. Однажды он пригласил меня в свой диковинный дом. Здесь, в завешанной тибетскими мандалами комнате, он пел до утра. Концерт был для меня немалым испытанием. Песни БГ срывали со стула, и я цеплялся за скатерть, молча краснея от напряжения.

Борис не пишет песен, он их находит в общем потоке жизни. Вынимая из него то слово, то аккорд, он орудует пинцетом интуиции, оставляя разум праздным. По привычке надеясь урвать главное, я часто хватаюсь за строчку-другую. Но, подержав, отпускаю обратно, чтобы она приросла к песне, словно ветка коралла – цветная и твердая.