Люди и праздники. Святцы культуры

Так, только с трудом и постепенно мне удалось полюбить дидактичный и пресный китайский юмор. Зато с тех пор я, как школьник, выписываю в тетрадку изречения его великого мастера Чжуан-цзы и привожу при каждом удобном случае: “Самого усердного пса первым сажают на цепь”.

Русский юмор лучше всего там, где он сталкивает маленького человека со Старшим братом: “Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленях не могли”. Понятно, почему мы выучили наизусть Швейка.

Юмор Германии витает в плотных облаках. Томас Манн считал комическим романом не только свою “Волшебную гору”, но и кафкианский “Замок”. С последним соглашались современники, покатывавшиеся от хохота, когда Кафка читал им вслух первые главы этого беспримерного опыта трагикомического богословия.

Чтобы заполнить Новый Свет, юмора нужно больше. Особенно в Техасе, где, как писал О. Генри, девять апельсинов составляют дюжину. Американская экспансия смешного не знает исключений. Герой Вуди Аллена такой утрированный ипохондрик, что его космический невроз требует не психиатра, а теолога.

Наиболее обаятельная черта британского юмора – чопорность. Она позволяет жонглировать сервизом на канате, не поднимая бровей. Комизм – прямое следствие непреодолимой неуместности, к которой, в сущности, сводится любая житейская ситуация, если учесть, чем она всегда кончается. Об этом писал самый мрачный из всех юмористов Беккет. Герой его романа “Моллой” говорил, что чувствует себя как больной раком на приеме у дантиста. Смерть ставит жизнь в ироничные кавычки. Вблизи смерти все становится неважным, несерьезным, а значит – смешным.

2 апреля Ко дню рождения Ханса Кристиана Андерсена

В чужой стране лучшие друзья – литературные персонажи. В родной – тоже. С годами всё призрачнее становятся фигуры домоуправа, квартирной соседки, секретаря комсомольской организации. Но вот, скажем, Онегин не тускнеет. Кажется, что из всех российских знакомых остались только они: Мцыри, Чичиков, Витя Малеев в школе и дома.

Дания – маленькая страна, но датчане могут спать спокойно: мир их не забудет до тех пор, пока на земле будут дети. Бронзовая фигура Андерсена встречает вас у ратушной площади, Русалочка целыми днями сидит у моря, и главная улица Копенгагена названа, конечно, его именем.

Самим датчанам это настолько приелось, что однажды вандалы отпилили этой самой Русалочке голову. Но ничего не изменилось. Памятник восстановили, а туристическое агентство обзавелось новым девизом: “Дания так прекрасна, что каждый может потерять тут голову”.

В Копенгаген все пришло из сказки, прежде всего – королевские замки. Такие дети строят из песка: башенки, шпили, завитушки. Тысячу лет назад датская империя включала в себя и Норвегию, и Англию. Потом пришел остроносый человек с “Дюймовочкой” и “Гадким утенком” и одним махом заменил великое прошлое уютным. Поневоле задумаешься: какие солдаты важнее – обыкновенные или оловянные?

Из всех его сказочных персонажей мне нравится больше всего гадкий утенок. В этой истории есть благородство будней, притворяющихся чудом. Благая весть Андерсена состоит в том, что если, скажем, Золушка попала в принцессы, потому что упорно трудилась, то гадкий утенок просто не мог не превратиться в прекрасного лебедя. Он им стал благодаря могучему волшебству, которое взрослые зовут естественным ходом вещей. Только обыкновенное чудо бывает настоящим.

3 апреля Ко дню рождения Вашингтона Ирвинга

Ирвинг нанес Нью-Йорк на литературную карту и помог ему обзавестись своей мифологией. Сражаясь за будущее, тогда еще молодая страна страдала от дефицита прошлого. Вот им-то Ирвинг и обеспечил любимый город, написав героико-комическую хронику “История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии”. Понимая, что Нью-Йорк во всех отношениях проигрывает своим соперникам из Старого Света, Ирвинг сделал гениальный ход – он перевернул доску. В этой комически дотошной летописи ничего не происходит. Ленивая, сытная, сонная и счастливая жизнь его обитателей бережет их от потрясений Старого Света. Он изобразил Новый Амстердам убежищем от истории. Его растительная жизнь “зиждилась на широкой голландской основе безобидной глупости”. На этом фундаменте Ирвинг и строил свой миф Нью-Йорка.

Ирвинг сумел угадать главную черту нью-йоркского характера. Этот город всегда был принципиально частным, а не столичным. У него нет державных амбиций, он чурается исторической помпезности, и слава его растет не за счет государственного величия. И в этом Нью-Йорк не так уж сильно отличается от того Нового Амстердама, что стоял, как писал Ирвинг, на самом краю лесов и болот, которые простирались в тех местах, что ныне называются Бродвей и Уолл-стрит.

Ирвинга справедливо считают первым профессиональным писателем Америки. Он создал ее прозу, сплотив экзотику с иронией, фантастику с повседневностью и красоту с трезвостью.

3 апреля Ко дню рождения Марлона Брандо