Люди и учреждения Петровской эпохи. Сборник статей, приуроченный к 350-летнему юбилею со дня рождения Петра I

Да, впрочем, любые подарки от Димы были с эффектом или значением. Особенно хорошо запомнил, как он угощал меня анисовой водкой. Сам он водку не любил, предпочитая коньяк, особенно испанский «Торрес». Я, признаться, в анисовой тоже не находил чего-то слишком привлекательного — она своим вкусом напоминала мне собственное болезненное детство, микстуру «Пектусин», которой меня потчевали родители то ли от горла, то ли от кашля. Но Дима считал, что мы должны ее непременно распить, поскольку анисовую любил «наш» император. Как-то раз он привез мне карманные часы, сказав, что они очень хорошо подойдут моему образу благодаря цепочке. «Ты ведь носишь цепочку, и это очень элегантно», — сказал он, вручая подарок. Цепочку я действительно иногда носил, точнее — линзу на цепочке, что-то вроде монокуляра, но не из‐за щегольства, а из‐за испорченного зрения, используя ее в некоторых случаях вместо очков для чтения, к которым до сих пор толком не могу привыкнуть.

Спустя несколько лет после нашего знакомства он преподнес воистину царский подарок, предложив пользоваться своей московской квартирой на Перерве, когда она пустовала. Масштаб и значение этого трудно переоценить. Столь необходимый (можно сказать, жизненно необходимый) для меня Архив древних актов стал гораздо доступнее в результате этого щедрого поступка. Он снял одно из тяжелейших обременений любого, приезжающего в Москву, — необходимость расходов на проживание. После этого мои архивные изыскания пошли гораздо бодрее, а наезды в столицу из коротких и спонтанных, от случая к случаю, стали регулярными.

Еще одним важным качеством, характеризовавшим Диму, был его поразительный оптимизм, в котором, видимо, проявлялись невероятные жизнестойкость и умение переносить все невзгоды, которых, к сожалению, у него было не мало. Я не хочу сейчас говорить о тяжелых вещах, о той беспрецедентной борьбе со смертельной болезнью, которую Дима вел последние четыре года своей жизни. Этот оптимизм, основанный, как сейчас я понимаю, на глубокой убежденности, может быть даже вере в итоговую победу Добра как основы Жизни, сказывался и в других ситуациях, и с присущей ему щедростью он умел делиться и этим. Сколько раз, доведенный до отчаяния очередными бюрократическими вывертами нашего отраслевого министерства, той всепожирающей мертвечиной, которая все больше поглощает вузовско-академическое сообщество, замученный бесконечной отчетностью, раздавленный ощущением того, что жизнь проходит в исполнении бессмысленных с точки зрения здравого смысла и продуктивного научного труда протокольных процедур, заполнении вечно меняющихся форм, «индикаторов», «показателей» и «прогнозирования достигнутых результатов», я вываливал свои настроения в наших телефонных разговорах. И Дима, не меньше моего испытывавший все перечисленное на себе, прекрасно понимавший мои настроения, всегда находил такие убедительные слова поддержки, что после этого становилось ясно, что жизнь проходит все-таки не зря.

— Послушай, — говорил он, — ну ведь и ты, и я — мы честно делаем свою работу. И не только мы. Поверь, есть честные следователи, которые не берут взяток и так же честно делают свое дело. Я знаю таких, я ведь читаю им лекции и общаюсь с ними[1021]. И среди врачей есть много честных людей. И на таких вот и держится страна, чего бы ни происходило. После такого на душе становилось легче; притча о трех праведниках, на которых стои´т град, в применении к нам была неуместна (какие мы праведники!), но на ум приходил другой пример из моей армейской юности. Был в нашей части один капитан, прошедший самые тяжелые годы Афганской войны, человек абсолютно не карьерный и простой. Начальство любило по разным торжественным поводам козырять фронтовиком-орденоносцем, но в обыденных ситуациях ему (ввиду его неамбициозности и незлобивости) доставались самые неблагодарные наряды и несправедливые разносы. Когда мы, сержанты, негодовали по этому поводу, он обычно отвечал: «Я ведь не им служу, я Родине служу». Такое отношение к жизни и работе как к честной службе — своей профессии, своей совести, своей стране было для Димы естественно, без всякого надрыва и позы. Думаю, без оптимистического восприятия мира подобное отношение поддерживать трудно. И это придавало силы и ему, и мне.