Люди – книги – люди. Мемуары букиниста

Два раза мне довелось побывать у него в гостях. Жил он в то время в доме № 5 на Нижней Масловке, в трёхкомнатной квартире вместе со своей сестрой и её мужем. Он занимал комнату приблизительно в 14–15 квадратных метров, всю заваленную книгами, картинами и папками с гравюрами. Свободного пространства в его комнате, по существу, не было. У окна – стол, под столом – папки с гравюрами, по стенам – полки с книгами и картины. И прямо на полу – куча прекрасных антикварных книг высотой с меня, покрытая какой-то пыльной тряпкой. Две самые примечательные вещи в комнате – футляр от старинных напольных часов, заполненный изящными маленькими книжечками XVIII века, в коже и марокене, и на стене – портрет самого Петра Степановича, написанный одной очень интересной художницей Алисой Порет. Выставку её картин я видела в Доме учёных и больше всего запомнила очень своеобразно сделанный портрет сестёр Лисициан: они были написаны в виде бубновой дамы из карточной колоды – головой вверх и головой вниз. На свой портрет Пётр Степанович не поскупился, а так он на себя тратить деньги очень не любит.

В первый раз мы были у него в гостях с Верой. Вера уже побывала у него однажды и вынесла оттуда массу неприятных впечатлений, во-первых, от неопрятной комнаты, во-вторых от жидкого чая и от дешёвой колбасы, которыми Петя угощал её и ещё одну нашу сотрудницу Марину Серафимовну. Но самое главное – на его застланной кое-как постели они увидели бумажку, где были указаны все расходы, связанные с их визитом: стоимость колбасы, варенья, чая и т. д. Поэтому Вера многократно предупреждала меня, чтобы я как следует наелась дома перед походом к Петру Степановичу. Однако я верила в свою счастливую звезду и сказала ей:

– Брось, Вера Александровна, дрейфить. Меня везде хорошо кормят. Вот увидишь, всё будет о'кей.

И правда, надо сказать, Петя в этот раз прямо в лепёшку расшибся. Мало того, что он угостил нас прекрасным обедом, он ещё поднёс нам водочки и кипрского мускату, который сам очень любит. Мы дружно смаковали мускат и заедали его тортом-мороженым, предусмотрительно купленным Верой. Пётр Степанович сознался, что для устройства этого пиршества ему пришлось специально вытребовать жену и попросить её похозяйничать. Мало того: видимо, специально к нашему приходу он решил и помыться, потому что открывал нам дверь с полотенцем, повязанным вокруг мокрой головы. Вера была приятно поражена, а я время от времени подталкивала её локтем и шептала ей в ухо:

– Что я тебе говорила? Меня всегда кормят.

Обедали мы с большим удовольствием ещё и потому, что до этого часа четыре смотрели Петины гравюры. Происходило это так. Пётр Степанович усадил нас с Верой на свой продавленный кожаный диван, стоящий вдоль стены, а сам уселся за стол и спросил:

– Ну-с, с чего начнём?

Какой толк спрашивать таких неискушённых дур, какими мы тогда были? Мы ответили, что хотим посмотреть всё. И Петя стал показывать всё.

Методично, не спеша, он вытаскивал из-под стола одну огромную синюю папку за другой, раскрывал её, сдёргивал папиросный лист с первой гравюры и застывал в благоговении. Мы столь же благоговейно созерцали гравюру, потом Петя снова накрывал её папиросным листом и перекладывал справа налево. Время от времени он комментировал свой показ либо рассказом о гравюрах, либо о том, как ему досталась та или иная гравюра, причём в рассказе часто фигурировал какой-нибудь соперник-коллекционер, которого Петру Степановичу удалось посрамить и увести у того гравюру прямо из-под носа. Все гравюры у Петра Степановича прекрасно отреставрированы, причём за большие деньги, и почти все лежат в паспарту, а огромные синие папки ему делают специально на заказ.

Показав все гравюры в одной из папок, Пётр Степанович начинал перекладывать их снова слева направо, чтобы они лежали в том же порядке. Ни до одной гравюры мы с Верой и пальцем не дотронулись, хотя, конечно, ели их глазами. Пока Петя перекладывал уже показанные гравюры, я отдыхала, сидя на диване, потому как смотреть мне их приходилось стоя: с дальнего конца дивана я вовсе ничего не видела, а когда пыталась придвинуться поближе к столу, в меня тут же впивалась какая-то мерзкая, абсолютно голая пружина, на которой вовсе нельзя было сидеть. Помнится, я всё удивлялась: как он сам на этом диване спит?

Петя показал нам огромное количество папок, и в голове у меня, конечно, многое перемешалось, но я помню, что у него есть гравюры и Дюрера, и Рембрандта, и Стейнлейна, и Домье, и Мазареля и т. д. и т. п. Все Петины гравюры необыкновенно красивые и в прекрасном состоянии, потому что он на свои книги и гравюры денег не жалеет, не то что на себя самого. Помнится, в тот раз я осмелилась у него спросить, почему он не всегда бывает такой нарядный, как на том вернисаже, и он мне ответил:

– Ну, это же надо опять жену звать, просить её, чтобы она белую рубашку выстирала.

Петя – большой гурман. Когда мы его спросили, что он больше всего любит, услышали:

– Тюрбо из осетрины.