Люди, лодки, море Александра Покровского

Меня тут же потащили на радио: «Прокомментируйте», – а чего там комментировать: с экрана телевизора по всем каналам льется откровенное вранье. Обидно. И горько. Пусть бы самая отвратительная, но правда.

Правда. Я тогда сказал в прямом эфире: «В носу живых нет. Спасайте людей в корме. Их там 24 человека, судя по расписанию по тревоге. Их можно спасти, но время идет на часы».

«Время идет на часы», – и это не только потому, что они травятся угарным газом (от удара во всем отсеках сорвало с мест работающие электрощиты – куча коротких замыканий, локальных возгораний) – просто человек на это не рассчитан. Не рассчитывается он на подобное напряжение духовных и физических сил. Те, что сидят там и ждут смерти, сходят с ума.

Они сходили с ума. Об этом трудно писать. Все эти ребята годятся мне в сыновья. Даже их командир, Лячин, моложе моего младшего брата.

На лодках между собой немного другие отношения. У нас обращаются по имени-отчеству. И старпом, и командир – ко всем мичманам и офицерам.

К матросам – по именам и по фамилиям. А если называют твое звание и фамилию, значит, провинился. У нас пойдут спасать любого, будь то самый последний матрос-первогодок. При мне офицеры за матросами ныряли в ледяную воду и спасали. Не задумываясь. И чем меньше жизнь человеческую ценили всякие вышестоящие штабы, тем больше ценили ее мы.

И это нормально. И для нас и для штаба. Великого человеколюбия от штабных и в мои времена никто не ждал.

Но чтоб уйти, когда у тебя на глазах взорвался «Курск» – такого, извините, не было. В мои времена, во всяком случае. Были всякие аварии, катастрофы. Погибла «К-8». Ее тоже, в некотором роде, бросили. Но не так явно. «Петр Великий» с адмиралами на борту прошел мимо. А потом адмирал М. говорил журналистам: «Честь имею!» – надо же.

А адмирал П. на следующий же день после отставки попадает в Минатом на замечательную должность. Уверен: и остальные сироты устроятся великолепно.

Я им не судья. Но лучше б они официально не скорбели. Лучше б не выступали, не предъявляли свои эмоции. И тут даже не важны причины гибели – они для специалистов. Тут важно то, что от живых открещивались так, будто убирают свидетелей собственной нечистоплотности. А стуки? Западники записали все стуки и расшифровали их давно. Люди говорили, орали, кричали, они передавали всякий бред вперемежку с посланиями родственникам.

Сотни водолазов разных поколений, спасателей просили, грозили, умоляли, писали, кричали: «Пустите нас! Вы не можете, мы их спасем! Мы приедем и разрежем этот корабль за считанные часы! Бесплатно! Мы режем люк, который вы там открываете, за 15 минут! Это глупость его открывать, он заклинил! Он и так-то еле открывается, а от удара тем более! Резать надо! Мы наделаем отверстий прямо в корпусе! Мы войдем в отсеки по-мокрому! Сбоку! Мы договоримся! Водолазы могут переговариваться с теми, кто там сидит! Мы поймем друг друга! Вытащим! Вытащим их!» – все попусту. Главком глух. В Брюссель едут два красавца согласовывать документацию. Время растягивается. Оно у них резиновое. Мне тяжело об этом говорить. Я, как чокнутый, сидел у телевизора и плакал от собственного бессилия. И еще от позора. Потому что это позор. Позор. И я его воспринимал, как свой собственный позор. Не позор президента и прочих, а мой, личный.

Родственникам можно вешать какую угодно лапшу на уши. Люди не хотят верить в подлость, но им вообще хочется верить. Во что угодно: в царя, в Бога.

Через трое суток я понял: это все. Моряки вообще суеверный народ. Мы и молитв-то никаких не знаем, но, если припрет, начинаем изобретать сами.

И я говорил, я шептал: «Господи! Пусть они поскорее умрут! Избавь их от мук!»

Что я еще мог сказать? Что я вообще могу сказать? «Люди! Будьте людьми!» – и только-то.

А с политиками мне не по пути. Разные мы.

***

О судьбе не жалею. Может, я был послан в подводнички только для того, чтоб потом о них написать. Это должна быть литература. Вкусное, сочное, точное, лаконичное слово. Там же, кроме жизни слов, ничего нет.

Это потом настоящая жизнь придет к тебе и будет примерять сшитую тобой рубашку. И она скажет: «Ой, как здорово! Мы и сами так хотели!» – или пройдет равнодушно, как покупатель мимо торговых рядов.

О деньгах: если думать о них, то лучше не браться за перо. У Достоевского получалось писать за деньги, но очень торопливо. Нам спешить некуда. Каждую фразу я проверяю по сто раз. И нет гарантии, что она мне через пять лет понравится. Правда, в то, что прошло через книги, я уже внедряться не хочу: лучше новое написать.

Так что вот.

***

В эти предновогодние дни вас, как всегда, заботит судьба любезного Отечества. Это чувствуется по всему и достойно всяческого поощрения. Не терзайте себя от несовершенства происходящего. Можете утешиться тем фактом, что в России уже однажды существовало полицейское государство: при Николае Первом централизация власти достигла апофеоза, пышно цвел сыск и стороннее, от официально утвержденного, мнение нещадно преследовалось. Все кончилось Крымской войной и унижением, а Николай Первый с горя, говорят, помер.