Люди, лодки, море Александра Покровского

Теперь о Трошеве. Несмотря на то, что он написал книгу «Моя война», все сходятся на том, что он хороший мужик и никогда не допускал бессмысленных потерь среди солдат и населения.

***

В субботу показывали то, что осталось от «Курска». Комментировал генеральный прокурор, с трудом одетый в новенькую подводницкую канадку. Значит, прокуроры у нас теперь журналистами работают для пущей убедительности. Может, скоро в стране и не останется настоящих журналистов, а будут одни прокуроры?

Зачем же он, все-таки, перед камерой вылез? Вслушиваюсь в косноязычную речь и жду. Должен сказать. А-а-а… вот: «ужасная сила… эта сила… смяла… за девять часов вода наполнила всю лодку… спасти людей однозначно нельзя было…»

Вот из-за чего все эти переодевания на фоне танка. Вот из-за чего «Курск» поднимали. Его поднимали из-за этих слов. Значит, не стучали те двадцать три человека в течение нескольких суток. Это всем померещилось. И те, кто должен был спасать, не сбегали с места трагедии. Они сберегали. Они сберегали силы для настоящего спасательного броска. В течение недели. И государство не виновато во лжи, бездушии, бесчувственности, душевной черствости. Государство, которое чуть ли не из-под палки те же журналисты заставили сделать приличную мину при плохой игре, ни в чем не виновато.

Браво, господин У.! Только те двадцать три были одеты в водолазное белье и костюмы. Они со всей кормы стащили в один отсек все комплекты регенерации, а это, при той мешанине из сорванных с мест щитов, за девять часов не сделать. Они стучали трое суток, и признать это – смерть как не хочется. Даже говорить об этом не хочется.

Я вас прекрасно понимаю, господин У. Вы языком вчерашней домохозяйки пытаетесь рассказать подводникам о трагедии, не перепутав терминов. Это, безусловно, тяжелая государственная задача. Я вам сочувствую. Ведь сколько вам приходится глотать дерьма перед тем, как выдать на-гора что-то вкусненькое. Это сложно.

Ах, море, море! До сих пор не могу смотреть на него спокойно. Мне говорят: «Поехали, покатаемся на яхте!» – а я не могу. Для меня это не катание. Я там работал.

Теперь, оказывается, много работал. А тогда, по молодости, я так не считал.

Да, мы знали, что нас никто не спасет. Знали, что государство от нас откажется в любой миг. Знали, что награды получат не те. Знали.

Чего ж мы в море шли? Даже не знаю. Такие слова, как «Родине служить», мы никогда не произносили. Это все не наше. Для «дяди прокурора».

В те времена тоже были прокуроры, и «дядя прокурор» – это такая их кличка. Они появлялись после пожаров, столкновений, взрывов, утоплений и прочих уменьшений боевой готовности государства и спрашивали по всей строгости.

Еще бы, ведь мы ее понижали – эту боеготовность – своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить «по всей строгости».

На пятьдесят шестые сутки похода начинаются «глюки»: кажется все что-то. Кажется, что говорили о чем-то. Кажется, что какое-то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.

И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры – 56 суток.

«Акулы» пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120-е сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и «Акулам» оставили автономность 90 суток. Вот такие дела, господин У.

***

Был у Эммы Григорьевны Герштейн. «Как вы себя чувствуете?» – говорил я ей, а она мне: «На такие вопросы я не отвечаю».

«Эмма Григорьевна! – говорил я. – Чувство юмора покидает нас последним. У вас оно есть, так что не все потеряно».

Она знала Ахматову, Льва Гумилева, Надежду Мандельштам, Осипа Эмильевича. И все они считали, что Эмма должна бежать к ним по первому зову, хватать и прятать их рукописи, как надо отвечать на допросах, ехать к ним в ссылку, разбирать их тексты, перепечатывать их, опять хранить, опять бежать, ехать, и все это по первому зову. А они будут врать и себе и окружающим, и все будут принимать их условия игры, и в первую очередь Эмма.

Ее никогда не воспринимали всерьез, с ее мнением не считались. Ее вообще не спрашивали, есть ли оно у нее. Она воспринималась этим кругом как необходимая бессловесность. Что-то вроде шкафа, перед которым можно бегать голышом или закатывать истерики.

А шкаф-то оказался умнее. И еще он всех пережил.

Она говорила: «Пушкин вызвал Дантеса совершенно правильно».

Да, я читал ее «Память писателя». Я сказал ей, что она из литературоведения сделала детектив.

Она была очень растрогана, но я не льстил, я так считаю.

Я считаю, что она достойна звания академика всех академий мира, что она делала открытия там, где ничего нельзя было открыть.

Я ей сказал, что ненависть Николая I к Лермонтову была зоологической, и она согласилась. Она мне сказала, что по ее мнению, Николай I покончил жизнь самоубийством, потому что поражение в Крымской войне воспринимал как крах его царствования.