Люди на болоте. Дыхание грозы

пригрозил, что будет добиваться своего, то - будет... Этот слов на ветер

не кидает... Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.

Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся

попусту. Из-за дурака, который один "преданный", один "бдительный"...

Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому

дураку!

Пускай звякает! А ты делай свое! Есть судья высший - совесть! ..

Думал там, в Юровичах: уедет - забудет неприятности свои, рассеется, а

вот тебе - "рассеялся"! Правда это, от мыслей не убежишь! В раздумье стоял

в очереди у оконца кассы, чтоб закомпостировать билет; в раздумье сидел

снова на диване, до того времени, когда объявили, что прибывает - поезд, и

началась суматоха, полная беготни, возгласов, нетерпеливости.

Горечь от недавних мыслей чувствовал и на перроне, когда среди людского

гомона смотрел, как приближается, отдуваясь белыми клубами пара, черный,

тяжелый, будто вспотевший, паровоз. Как идет, отодвигая людей, кричит:

"Посто-орони-ись!" - железнодорожник; как лязгают буфера, покачиваясь,

движутся мимо вагоны, окна, двери, с проводниками и проводницами.

Они нашли в теплом, обжитом другими вагоне два свободных места со

столиком у окна. Поставив чемодан, Апейка в окно видел, как еще долго не

прекращалась суматоха на перроне, видел, как двинулись назад окна вокзала,

кран в побеленной стене с надписью "Кипеток", длинные строения складов.

Потянулось разнообразие хат, сараев, огородов, закружилось, покачиваясь,

поле. Было что-то хорошее, успокаивающее в размеренном погромыхивании

колес, в самом беге поезда - по непривычному еще заснеженному полю, с

далекими и близкими лесами и лесочками, с чернотою близких и далеких хат.

Когда Апейка оторвал взгляд от окна, вагон уже снова жил обычной,

спокойной жизнью. За столиком, по другую сторону, несколько человек

стучали в домино, кто-то за перегородкой учился играть на гармонии, где-то

плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале;

теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько

красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и

буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще

двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.

Ездили или едут на какое-то задание..." Поблизости от них сидел

крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что

беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на

вокзале..."

Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а

мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь...

"Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить,

чтобы село зря теряло людей. Индустрия, конечно, возьмет свое, много

возьмут стройки. Однако надо сберечь и для земли...

Надо бороться с их страхом. Терпеливо объяснять. Прививать веру... Один

выход..."

Его позвали играть в домино. Апейка сидел в шумной компании мужиков и

парней, пока по вагону не прошел старый простуженный проводник: "Бобруйск!

Кому Бобруйск! Выходите!.." Один из игравших, самый горячий и голосистый,

выглянул, не веря, пожалел: "Приехали!" Он все же доиграл партию, уже на

остановке. Довольный выигрышем, собрал черные костяшки в мешочек и

врезался в толпу людей, что входили в вагон.

Апейка вернулся на свое место. Жители вагона на глазах сменялись: новая

смена с поспешным топотом, толкаясь, торопясь, сопя, растекалась по

проходу, по купе, с чемоданами, с мешками, с узлами. Красноармейской

команды уже не было; сидел только раздетый черноволосый, - видать,

отпускник. Смеясь, заглядывал в книгу, которую девушка пыталась читать.

Апейка снова смотрел на суету на перроне, разглядывал новых пассажиров,

смотрел, как поезд пробивается сквозь путаницу улиц, улочек, железных да

тесовых крыш. Взгляд с любопытством отмечал: сани с дровами, при них две

фигуры - женщина-горожанка и деревенский мужик с кнутом; гурьба ребятишек

у горки на салазках, с коньками; заколоченная доской лавка с висящей

криво, оторванной с одной стороны вывеской.

Кружились за стеклом поля, перелески, бежали деревни.

Вагон упруго покачивало; спорый, стремительный стук колес внизу все

больше отдалял родное местечко. Новые виды, новые шири, дороги, снега

набегали, исчезали, сменялись; все же и в этом беге, в этой дали догоняли,

не отступали назойливые мысли, рассуждения. Он отгонял их, а потом снова

ловил себя на том, что думает об Алесе, о Галенчике, о Башлыкове, о брате,

о своем будущем, в котором появилась беспокоящая неизвестность. О том, как

жить, как быть.

Брат. Савчик. "Связан с классово чуждыми элементами..." Почему такое

большое значение имеет, кто твой брат, почему это становится подчас не

менее, а даже более важным, чем то, кто ты сам. Люди ведь не выбирают

братьев себе: это он тогда удачно сказал Башлыкову; не выбирают братьев,

дядей, теток, племянников; почему заранее, навечно записано, что отношения

меж ними могут быть только приязненные; что они - обязательно! - каким-то

образом влияют на тебя. Они на тебя, а не ты на них! Почему ты обязан