Люди на болоте. Дыхание грозы

Собирались с редкой для последних дней расторопностью, - понимали: в

этот вечер нельзя было отсиживаться дома, как в тот день, когда созывали

собрание о вступлении в колхоз; сегодня можно было, чего доброго,

просидеть дома главное богатство свое - землю. Шли, несли тревогу,

путанность слу-"

хов, воинственность и страх, надежды и нетерпеливые до гадки - что даст

это собрание.

Какое-то время после того, как смерклось, в хате Рудого двери почти не

закрывались, почти беспрерывной очередью проходили куреневцы мимо

освещенных окон, топали на крыльце, вваливались, жмурясь, оглядываясь, в

хату. Быстро заняли все лавки, сундук, кровать, полати, жались у дверей, у

печи. Вскоре перестали уже закрывать двери: набивалось народу и в сени.

Гудел тихий, сдержанный гомон, мужчины большей частью сосали самокрутки.

Дымили так дружно и так сосредоточенно, что еще до того, как собрались

все, бумажные занавесочки с изобретательно вырезанными узо-"

рами, картинки из газет и журналов, наклеенные на стены, лампа под

потолком были уже будто в тумане. Женщины укоряли, ругали, просили, но

ничто не помогало. Дым полз и полз изо всех углов.

Как всегда, большинство женщин держались группками; в середине одной из

них были Сорока и Чернушкова Кулина, которая запальчиво размахивала

руками, что-то доказывала, чем-то возмущалась. Сорока и слушала и говорила

спокойно, то и дело нетерпеливо посматривая, что происходит среди других,

среди мужчин. Около сундука, на виду, недалеко от стола, мирно говорил

что-то отцу Миканора старый Глушак, без шапки, в кожухе; Даметик, было

заметно, слушал неохотно, хотел отойти, однако не отходил, слушал. Рядом

со стариком, как некий страж, горбился затаенный, звероватыи с виду Прокоп

Лесун, исподлобья, из-под черноты бровей куда-то все время тяжело,

неподвижно смотрел. Евхим стоял тоже на виду, опершись плечом о печь,

скучающе скользил взглядом по хате; время от времени Евхим бросал слово

приятелю Ларивону, который отвечал или хохотал так, что не только сидевшие

рядом оглядывались на них Евхим больше молчал, смолил цигарку за цигаркой,

не скрывал: томился ожиданием и нетерпением. В сторонке от дверей стоял

Чернушка; войдя, он осмотрелся, глянул на Глушака в раздумье: подходить

или нет. Не подошел, остался у дверей. На лавке, меж двух окон, под

портретом Некрасова, вырванным из какой-то книги, сидел с Вроде Игнатом

Василь, давно не стриженный, небритый, с редкой, но жесткой, уже мужской

рыжеватой порослью на подбородке. Василь тоже почти не разговаривал, жадно

сосал цигарку, скрученную из газеты.

Глаза его смотрели беспокойно, - даже в светлом, прозрачном, блеск был

лихорадочно-настороженным. Среди общего молчания выделялся озорной

болтливостью Зайчик, подстрекавший не очень охочую в этот вечер до шуток

Сороку, осторожно подшучивавший над нетерпеливой Ганниной мачехой,

увивавшийся кавалером возле девчат. Весело поглядывал на других,

посмеивался вместе с Алешей над парнями и девчатами - "единоличниками",

"богатеями" - Хоня, в распахнутой рубахе, в беззаботной кепочке на

макушке, с лихо приклеенной к губе папироской. Выделялся среди других и

Андрей Рудой; любитель привлекать к себе всеобщее внимание, приказывать и

указывать, он с радостью пользовался тем, что позволяло ему положение

хозяина хаты: озабоченно здоровался с входившими, распоряжался, где кому

сесть, командовал, кому подвинуться, потесниться. Все по тому, как он был

озабочен, могли видеть, что это не такая простая обязанность - устроить

столько народу; что он сделает все, что можно, не пожалеет ни опыта

своего, ни своей практической смекалки. И еще - по тому, как весело он

распоряжался, - было видно, что чувствует он себя на особом положении,

человеком, которому уже нечего горевать насчет передела, который уже

определил свое будущее, вышел вперед и выше других...

Когда Миканор, Гайлис и землемер начали один за другим протискиваться в

хату, гул сразу утих. Все только смотрели на них. В хате воцарилось

напряженное, настороженное внимание. Там и тут перестали дымить цигарками

и трубками, некоторые приподнимались, чтобы лучше разглядеть низкорослого,

загадочного землемера. Щуплый, невидный из себя, он удивлял молодостью:

почти мальчик; удивлял и настораживал тем, как спокойно, уверенно шел.

Бросилось всем в глаза: попав в такое многолюдье, под пристальное внимание

множества чужих совсем людей, не растерялся, шел, не глянув ни на кого,

как бы никто его не только не тревожил, а и не интересовал. Шел, спокойно

оттеснял мешавших ему, не говоря ни слова, не снимая шапки.

Миканор пропустил первым за стол Гайлиса, потом неуклюже залез сам, дал

место землемеру. Гайлис сел с краю, аккуратно пригладил белесые волосы;

голубоватБю глаза деловито, пытливо побежали по лицам людей. Землемер и за

столом не смотрел ни на кого и держался так, будто всеобщее внимание было

делом обычным. Миканор не сел; стоя, дотрагиваясь пальцами до стола,

окинул взглядом хату, и губы расплылись в улыбке:

- Народу собралось!.. - Все поняли и улыбку, и это недоброе

"собралось", в котором слышался намек на предыдущие собрания. Намек,

который не обещал снисхождения.