Люди на болоте. Дыхание грозы

скрипнули ворота хлева; ласково гладя по шее, вывел послушного Гуза, стал

запрягать. Он уже раскрыл ворота, за которыми была дорога на пригуменье,

как невдалеке заметил человека. Мать.

"Вечно она придет, когда не надо!"

- Где ты был? - хрипло - после сна - спросила мать.

Василь промолчал. - Ты куда это?

- Да вот... Гуза проведу. Застоялся...

- А плуг зачем?

"Вот прицепилась! Как Шабета. Все ей знать надо!.."

- Там немного... с ладонь осталось...

- Так ночью зачем? - Она, кажется, не поверила ему.

Почувствовала что-то странное.

- Не допахал,говорю...

- Так днем разве нельзя?

- Днем, днем! Скоро уже и день!..

- Светать еще не начинает.

- Пока доеду да побуду там немного...

- Не езди! - попросила она. Василь почувствовал в ее голосе тревогу. На

миг в душу закралось сомнение: а может, и правда не ехать? - Днем поедешь,

- добавила она.

Василь вдруг вскипел:

- Днем, днем! - Он взял вожжи. - Привязалась!

- Не вздумай, избави бог, чего плохого! Со свету сживут!

- Сам знаю.

- Гляди ж, Васильке! И так уже поплакала!

- Ладно!

Василь вывел коня за ворота. И к пригуменью, и особенно в поле Гуз

плелся неохотно, ему явно не нравилось, что вывели из тепла в такую рань,

гонят в темноту, под дождем. Его, как пьяного, время от времени качало в

стороны.

"Спит, зараза, никак не проснется! - злился Василь. - Жрать - так

подавай ему самое лучшее, а работать - не разбудишь его!" Со злорадством

думал парень, что, как только разживется на копейку, продаст эту падаль

какому-нибудь дурню, купит хотя бы жеребенка!..

Злость на коня разбирала тем более, что и сам шел без прежней

решимости. Надо было сорвать досаду на комнибудь: куда-то пропало недавнее

нетерпение, испарилась неизвестно куда смелость. В душу закрадывалась

робкая опасливость, вползала липкая, как болотный туман, боязливость: уже

не тенью неживой, а грозными противниками представлялись Евхим, Маслак,

старый Корч.

Он глушил малодушие, отгонял страх. Но ему было тоскливо - он стоял

один перед неизвестностью. Никто не помогал, не поддерживал. Потому и

брала злость на коня, - только и знает, что есть да спать. И о матери с

раздражением думал: тоже не нашла ничего лучшего, растравила душу!

Приплелась не вовремя. И нет того, чтобы, как иная другая мать, заохотить,

подбодрить, так она - со стонами своими: "Гляди ж!.. И так уже поплакала!"

И без того на душе гадко, а тут - хоть бы слово доброе.

Как же тут не возьмет злость! На мать, на бессильного коня, который

даже идти как надо не идет!

Но ни одиночество, ни страх, как ни тяжко давили на душу, все же не

одолели его. Хотя порой и появлялось желание остановиться и, несмотря на

недавние, притихшие мечты, повернуть назад, он шел и шел за конем. Груз

тяжких мыслей и чувств вместе с тем укреплял в нем решимость.

По горькому опыту своему он не только знал, но давно считал законом

жизни - чтобы добиться чего-нибудь, надо преодолевать робость, нежелание,

страх. Вся жизнь - привьж он считать - это беспокойство, неприятности,

тяжелый труд и борьба с бесконечными препятствиями.

Сердясь на мать, Василь как бы опирался на помощь деда Дениса. Правду

говорил дед, - подбадривал себя парень, - не надо уступать! И он, Василь,

не уступит! Не отдаст так просто добра своего! Только не надо лишних

страхов выдумывать: смелее идти надо, и все будет хорошо!

Как мог, Василь отгонял тревогу, поддерживал себя, подбадривал. Но

тревога не исчезала, не отступая шла с ним до Глушаковой полосы, жила в

нем, когда, ощутив недобрый холодок внутри, воткнул лемех в глушаковскую

землю, когда начал первую борозду.

Идя за плугом, управляя ручками, он в привычной трудовой озабоченности

на время почти успокоился. Некогда стало светать, тревога снова ожила в

нем. Чем больше светлело, чем шире раздвигался горизонт, тем сильнее

становилась тревога. Она щемила даже от вида самих борозд, проведенных на

чужом поле, при взгляде на Гуза, который медленно, но все же тянул и тянул

плуг вперед.

Теперь Василь не так следил за пахотой, как за дорогой, за полем со

стороны деревни. Хаты почти полностью скрывал ольшаник возле пруда,

виднелись только крыши, над которыми шевелились, ползли к низким синеватым

тучам дымки. Дымки эти также поднимали тревогу. Они будто смотрели на

него, показывали его людям.

До Василя доносился из деревни визг свиней, мычание коров. Может,

потому даже вид пустой дороги, пустого поля возле ольшаника не успокаивал

- Василь поглядывал туда с беспокойством, ждал: вот-вот появятся люди.

Когда они зачернели вдали - группка медленно движущихся фигур, - холодок

тревоги усилился.

Он сделал вид, что не интересуется ими, но почти каждую минуту бросал в

их сторону косые взгляды. С меркой идут, - значит, мерять направились.

Откуда начнут, куда сразу подадутся? К цагельне, где он пашет, или - к

лесу, на другую сторону поля? Заметили или не заметили его?

Довольно далеко от него люди свернули к лесу. На другое поле подались,

не остановились, не обратили внимания.

Но взгляд выслеживал - то эту группу людей, то начало дороги возле

ольшаника. Не напрасно Василь поглядывал:

вот и еще выползли из ольшаника три человека. Тихо плетутся, видно, не