Люди на болоте. Дыхание грозы

получается такое!.. Вечером чтоб не ходил поздно. И ночью чтоб не

выскакивал на крыльцо!

- Так, может, мне в хате и... Как маленькому все равно.

- Айв хате. Или в сенях, если уж так стыдно. Пан, говорят, Аскерко

никогда ночью не выходил. Не то что в холод, но и летом...

- Пан! Вот сказала! Куры подохнут со смеху!

- Гляди, чтоб сам жив был! - строго сказала мать. Добавила мягче: - А

что такого, что дома, - знать никто не будет. Не думай!

- Все равно!

- Не все равно! Под пулю нечего лезть!

- Правду мать говорит, - кивнул дед.

Василь сердито плюнул, вышел из хаты.

...В тот же день, несколько позже, Евхиму пришлось еще раз встретиться

с Хадоськой. Подкараулила за огородами, сошлись лицом к лицу. Евхим

вскипел:

- Чего цепляешься? Знаешь ведь, что кончилось все!

Свадьбу уже справлять собираюсь!..

- Знаю. А только скажу, - горько проговорила она, - скажу: пускай тебе

на том свете будет так, как мне на этом...

Не удержалась, губы задрожали, на глазах замутнели слезы. Но опередила

его, бросила неожиданно твердо:

- Вот и все мое слово! Последнее! - В ее голосе послышалось столько

ненависти, что он смутился. - Больше - не прицеплюсь! Можешь не бояться!..

И не увидишь больше!

Она сразу же отвернулась, ушла первая, незнакомая, страшная.

"Последнее? Не увижу?.." Евхим проводил ее взглядом. Она шла твердо, -

должно быть, не обманывала.

От недоброго предчувствия им овладело беспокойство: знает или не знает

кто об этом? А что, если дойдет до Ганны? ..

- Надо же - столько неприятностей перед свадьбой!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Хадоська была в отчаянии. Что делать? Думала, думала - и не могла

придумать ничего, не приходила к чему-либо путному.

Дитя... Радоваться, кажется, надо бы. Милое, дброгое сердцу существо

родиться должно. Ее дитя, не чье-нибудь.

Она так любит детей, даже чужих, как же любила бы свое!

И как хотела бы его - увидеть, приголубить, покачать. С какой нежностью

порой думала о нем, крохотном, которое, она знала, - хотя и не всегда

верилось как-то, - жило уже в ней. Жило, не ведомое никому, только ей да

Евхиму...

Должна бы радоваться! Но тот, что жил в ней, не только не радов-ал, но

и не давал покоя, жизнь всю затемнил тучами, спутал все. Тот, что жил в

ней, не был таким, как все остальные, по божьему благословению, тот был

греховный, могут сказать даже - страшно подумать об этом - приблудный! Как

ни больно, а выходит - грех был, как ни суди, а теперь, когда Евхим

отказался, и думать не думай об ином - дитя грешное!..

Отказался. Нагуляла с кем-то, говорит. Будто она и в самом деле

блудница какая! Будто не просила, не молила его, будто не напоминала ему о

боге, будто не с ним одним, Евхимом, бога не послушалась; а он уговорил,

добился своего, натешился, да еще говорит такое! А теперь вот - сговор

отгулял, совсем забыл, что обещал, отрекся совсем. Раньше хоть надежда

какая-то была, что совесть возьмет его, одумается, ребенка своего

пожалеет, а теперь - ничего, никакой надежды! Бросил, и грех уже только ее

грех, ее горе...

Теперь всякий скажет: грех, блуд - и не защитишься, не оправдаешься.

Всякий может, как Евхим, сказать: "Нагуляла с кем-то", любой может

блудницей назвать, хотя и не блудница никакая, просто поверила,

понадеялась, думала - правда женцтся!

Обидно. Ой, как обидно. От обиды слезы все выплакала.

А боль жгучая в груди не утихает, не слабеет, Чувствовала порой -

нельзя больше такого страдания терпеть; терпение, отчаяние сменялись

злобой, жаждой мести: а что, если пойти к Ганне да и рассказать все? Пусть

знает, что было у него, с чем посватался, каков он!

Были минуты, когда мысль об этом пробивалась дальше: к старому Корчу

пойти, рассказать. Он слушается бога, побожьи жить старается, пусть и

рассудит по-божьи! Когда думала об этом, хмурый Корч, которого боялась

прежде, казался ей добрым, чутким, другом, родным отцом, спасителем.

Этот спаситель будто позвал к себе: быстренько собралась, почти бегом,

задыхаясь, с радостным облегчением подалась к Корчовой хате. Сердце так

колотилось, что готово было выскочить, надежда, которая вдруг вспыхнула,

билась в ней, гнала, тнала - скорее к старику. Но как только добежала до

хаты Корчей, остановилась в растерянности - надежда куда-то исчезла,

подступил страх! Корч снова представился суровым, неприступным - слушать

не станет, разозлится, выгонит. Не осмелилась зайти, замирая, прошла

мимо...

Исхудала, затаилась, перестала смеяться. Не спала - мысли и по ночам не

давали покоя. Днем ходила по хате, по двору как больная, все время

забывала о том, что надо было делать. Глаза словно не замечали никого, не

видели.

Отец, мать с тревогой спрашивали, что с ней. Она хмурила брови,

говорила, чтобы отвязаться:

- Ничего... Нездоровится что-то...

А что еще могла она сказать! Ей было так трудно! Так надо рассказать

кому-нибудь о своей беде, хоть немного успокоить наболевшую душу - просто

поплакать перед кемнибудь. Ей помогло бы одно слово утешения, не то что

совет!

Но приходилось молчать, скрывать несчастье от родителей, от девчат, от

всех. От одной мысли, что это может открыться, она готова была умереть.

Хадоська несла в себе свою беду, свою горькую тайну одна, одна