Люди на болоте. Дыхание грозы

все зависело от бога, от его милосердия, его сострадания. Когда молилась,

думала о боге, утешала себя: он всемогущий, справедливый, заступится, не

даст в обиду.

Не может быть, чтоб он не сжалился, чтоб отнял у нее самое дорогое,

единственное, что она имеет, чем только живет! ..

Каких ласковых слов ни говорила она маленькой в эту на всю жизнь

памятную ночь! И подбадривала, и обнадеживала, и обещала: еще немножко

потерпи, уже немножко осталось, скоро будет хорошо, - просила, молила, в

отчаянии склонялась над дочуркой, которая все хрипела, задыхалась. Снова и

снова давала ребенку грудь, все не теряла надежды, что возьмет, попьет,

оживет Верочка. Но дочурка не брала, не пила. Никогда в жизни не было у

Ганны такого горя и такого самозабвения, такой жажды отдать всю себя

другому, чтоб только ему хоть немного полегчало!

Как металась, как хватала воздух горячим, пылающим ртом, как мучилась

бедная дочурка! Как боролось с упорной напастью маленькое, такое хрупкое,

истощенное, ослабевшее тельце! Вот-вот - немела от страха Ганна - не

выдержит, сдастся, угаснет, обессилев, - маленькая все металась, все

хватала ртом воздух, боролась за жизнь.

Как в страшном бреду была та ночь. И духота с вечера, и налеты

холодного ветра среди ночи, и блеск молний, и удары грома, и дождь,

шумливый, холодный, - все это было словно тем же бредом, все сплеталось с

надеждами и отчаянием той бесконечной ночи.

Верочка пережила ночь. С минуты на минуту должно было появиться солнце.

Болото, лес, мир весь ждал, когда оно блеснет, засияет. В ожидании этой

красоты что-то новое, обнадеживающее затеплилось в душе Ганны.

Евхим встал, вскинул на плечо уздечки и потащился за лошадьми. Значит,

скоро в путь, где Верочкино избавление.

Может, этот день будет счастливый, - дай бог чтобы он был счастливый!..

Ганна уже намеревалась собрать, что надо, в дорогу, когда Верочка трудно,

удушливо захрипела. Напряглась, будто хотела приподнять головку. Выгнулась

вся.

Раз, второй - и утихла.

Ганна смотрела на нее бессмысленно, не понимала, не верила. Девочка не

дышала! У Ганны самой перехватило дыхание, сама на какое-то время

перестала дышать, только смотрела, смотрела - дочурка хоть бы

шевельнулась! На глазах с воспаленного личика начал исчезать румянец.

Лобик, щечки, носик быстро бледнели.

- Вероч!.. - застрял в горле крик внезапного ужаса.

Странно ослабевшими руками схватила, прижала ее, еще

теплую, еще будто живую, прижала к себе, как бы хотела отдать ей свое

тепло, удержать жизнь.

- Верочко! Дит-тяточко!.. Донечко моя!.. Не надо! Не надо! -

шептала-стонала, молила, чувствуя одно: Верочка холодеет.

Не увидела, как появилось солнце, как все засияло тысячами

звездочек-росинок. Не услышала, как подкатила телега, не поняла, почему

Евхим сказал:

- Ну вот, можно ехать...

4

На кладбище за маленьким гробом и дубовым крестом, сделанными

Чернушкой, шло только несколько человек - Чернушки и Глушаки.

Людям некогда было хоронить - все были на лугу.

Ганна сидела на возу, над незакрытым гробом, как бы обнимала его рукой.

Голова ее поникла, солнце поблескивало в шелковистых волосах, пряди

которых, незачесанные, падали на лоб. Глаза, сухие, горячие, не могли

оторваться от ребенка: Верочка, близкая и недосягаемая, лежала среди

цветов, принесенных Степаном. Вторые сутки не сводила Ганна глаз с родного

личика, не верила, не могла согласиться, что вскоре личико это может

навсегда исчезнуть.

Она не замечала, как телега ехала к кладбищу, колыхалась на неровных

колеях. Заметила только, что Верочке лежать было неловко - качает ее, всю

ее клонит туда-сюда.

В одном месте телега, попав колесом в выбоину, сильно накренилась, и у

Ганны захолонуло в груди; успела, ухватила, поддержала Верочку: еще б

немного - упала бы, ударилась больно.

У кладбища телега остановилась в зарослях молодых акаций. Мачеха взяла

Ганну за плечо, говоря ласковые, утешительные слова, мягко оторвала от

гробика, от маленькой, помогла сойти на землю. Повела кладбищем, среди

старых и новых крестов, корявых верб и разлапых сосен.

Ганна делала все как в беспамятстве, только глаза жили, с немой

ласковостью и скорбью смотрели, не отрывались от ребенка. Она молча стояла

с мачехой, когда опускали гроб, ставили на землю, когда поп говорил

что-то, молча, послушно подошла проститься с маленькой. Прильнула к

"личику, минуту полежала рядом, но, когда мачеха взяла за плечо, послушно

поднялась. Когда отец взял крышку, хотел закрыть гроб, беспамятство с

Ганны как бы вдруг слетело. Она будто ожила, мгновенно, как при вспышке

молнии, увидела иесок, гЛину, черный зев ямы, увидела, поняла все,

ужаснулась, - вырвалась из рук мачехи, переполненная отчаянием и

неудержимой силой, с криком бросилась к гробу:

- Нет!

Она упала на землю, обхватила гроб, прильнула к маленькой. Шептала,

задыхалась от горя утраты:

- Не дам, не дам доченьку мою! Вишенку мою! Мальвочку мою! Не дам!

Яблоньку мою, пионочку мою маленькую! Не дам! Не дам!!!

Евхим хотел поднять ее, но она оттолкнула его, упала на гроб снова:

- Не дам! Не дам!!!

Тогда подошел к Ганне отец, участливо склонился:

- Ганно...