Люди на болоте. Дыхание грозы

разговором, доброжелательностью, улыбкой. Только будто между прочим

вставила несколько слов про Ганну:

- Не думайте дурного! Не берите близко к сердцу! Ето ж и раньше горячая

была, не дай бог, а тут - горе такое!..

- Горе, конечно!.. - кивнула Халимониха.

Глушак промолчал. Было заметно, помнил еще обиду, и Кулина не стала

рисковать, ловко перевела разговор в надежную, мирную колею - не все

сразу! Еще раньше заметила, как подъехал под окно запряженный Степаном

конь, - спросила:

- Вы, ето, вроде на ночь на луг собираетесь?

- Собираемся...

- Ето хорошо. Чтоб пораньше взяться. А то ж беда бедой, а дело не

должно стоять!

- Два дня и так пропало, - угрюмо отозвался Глушак.

Мачеха сразу подхватила:

- Да в такую пору!

- Конечно, какая там работа была вчера, - рассудила Глушачиха, - когда

дитё повезли...

- Ага ж, так только - для виду...

Мачеха видела, что Глушаку не сидится: чего доброго, разозлится,

разговор добрый ее насмарку пойдет, - вовремя поднялась.

- Ну, дак вы уже собирайтеся! И дай бог, чтоб у вас все было по-людски!

Перед тем как уйти домой, мачеха заглянула на половину, где была Ганна.

Повздыхала, посоветовала еще, чтоб не переживала сильно, не убивалась о

том, чего уже не вернешь. Ганна, все так же лежавшая на кровати, даже не

пошевелилась, но мачеха вышла на улицу со спокойствием человека, который,

как мог, уладил беду. "Ничего, пройдет. Вылечится. И не такое зарастает со

временем..."

Когда она ушла, Глушаки стали собираться в дорогу.

Глушачиха вынесла хлеба, Глушак налил свежей водой баклагу. Степан, по

приказу отца, сбегал нарвал луку. Когда все собрались у воза, старик

глянул на Евхима:

- А она что - не поедет?

Глушачиха пожалела:

- Не до того ей. Не трогай...

- Скажи ей, - строго приказал Евхиму старик. - Ждем, скажи!

- Тато, вы, правда, не трогайте! - заступился за Ганну и Степан.

- Молчи! Не суй нос!

Евхим прошаркал лаптями в хату. Когда он увидел Ганну, молчаливую,

скорбную, ощущение вины смутило душу, но холодок, который давно

чувствовался меж ними, привычно сдержал искренность.

- Хватит уже. Что упало, то пропало, сколько ни бедуй .. Дак и очень

бедовать нечего... Без поры в могилу ложиться.

Она не ответила. Жалость вдруг размягчила его. Евхим сел рядом, положил

руку на ее плечо, прислонил голову. Она не отозвалась на этот порыв его

ласки. И не отклонилась, не отвела его руки. Его словно и не было.

- Поедем, - постарался он не показать неприязни к ней, что пробудилась

в душе. - А то изведешься тут одна, со своими думками... На людях быть

надо...

Она молчала. Он сказал тверже:

- Поедем.

Тогда она разомкнула губы, выдавила:

- Не поеду я.

- Батько ждет.

- Все равно.

По тому, как сказала, почувствовал: говорить больше ни к чему. Не

поедет. Снял руку, вышел на крыльцо. Сдерживаясь, сказал старику:

- Чувствует себя плохо, говорит...

Старик недовольно пожевал губами и приказал ехать без нее. Он уже

взобрался на воз, когда Евхим подал мысль, что надо было бы, чтоб кто-либо

остался: как бы не учинила чего-нибудь над собой! Думал, кажется, что отец

оставит его, но старик, раздраженный, велел остаться Степану.

- До утра! - бросил Степану с воза. - Рано чтоб на болоте был!

Он крикнул Евхиму - ехать со двора.

6

Степан не пошел в комнату, где была Ганна, - не осмелился. Лежа на

полатях в отцовской половине, только прослушивал тишину в той стороне, где

лежала Ганна.

Степану было жаль ее. Хоть и не видел и не слышал ее за стеной,

чувствовал Ганну так, будто она была рядом.

Знал, как ей больно. Ему самому было больно, как ей.

Давно-давно сочувствовал ей Степан - еще с тех дней, когда она -

осторожная, старательная - только появилась в их доме. Может, даже с того

ее первого спора с Евхимом, когда к ней приставал со своими пьяными

ухаживаниями Криворотый...

Степан потом не раз замечал, с каким трудом привыкает она к необычному

для нее порядку, приживается в новой семье. У них никогда не было особых,

откровенных разговоров, она никогда никому не жаловалась, скрывала даже,

что ей тяжело, но и без этого Степан хорошо видел, как душила ее работа

без отдыха, угрюмость, скупость и жадность глушаковская. Видел Степан, что

изо дня в день, как из железной клетки, рвалась она отсюда, из их хаты, к

своим, на волю... Рвалась, но скрывала, сдерживалась, заставляла себя

терпеть...

Его и самого все тяготило здесь. Самому трудно было в родной хате после

того, как отец не пустил больше в Юровичи, оторвал от школы, когда он,

Степан, только привык, вошел, можно сказать, во вкус. Ночами, в духоте

отцовой хаты, снились юровичские горы, школа над самой кручей, за окнами

которой широко желтели пески и синели сосняки заприпятской гряды. Снились,

как счастье, что уже никогда не вернется, походы с юровичскими товарищами

на привольную Припять, где так любо плещется вода у берега, где щекотно

хватает за щиколотки водяной холодок. После той воли, простора - легко ли

ему в этой тесноте, скуке, когда только и знай копаться в земле, в навозе,

без какой-либо радости, без надежды...

Разве ж мог он не видеть, что и ей нелегко, горько! У них же была,

можно сказать, одна доля-неволя, а то, что он заступился за нее, за Ганну,