Люди на болоте. Дыхание грозы

словно еще больше роднило их.

Степану, хоть он и не только не говорил ей, но и себе не признавался в

этом, Ганна была самым близким, дорогим человеком. Он был доволен, когда

она радовалась чему-нибудь, грустил, когда она грустила.

Он восхищался расторопностью Ганны, зачарованно ловил мелкие, колючие

ее словечки - какой у нее находчивый, острый язык! Как она, вспыхнув,

умела осечь Евхима, сразу, несколькими словами!

Какая она красивая! Глаз бы, кажется, не сводил с ее милого лица со

смуглыми скулами, с горделивым носом, с маленьким, аккуратным подбородком

и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее - вишневые, все время неспокойные

глаза, в которых то грусть, то блеск насмешки, то затаенная боль, - что

они одни могли делать со Степаном!

Странный отец, не мог понять, чем она взяла Евхима!

Да она кого хочешь завлечь, заворожить может! Скажи она одно слово

Степану - и он, кажется, пойдет за нее в огонь и в воду!

Может, не было бы этого желания, этой нежности к Ганне, если б ей было

хорошо, если б видел, что душа ее полна своим счастьем. Если б не заметил,

что и Евхим, молчаливый, хмурый, затаившийся в горьком и злом

недовольстве, редкоредко глянет на нее радостным, ласкающим взглядом!

Чувствовал, не раз убеждался Степан: не любит она Евхима, так только,

терпит. И у Евхима - какая любовь, если в той любви не столько доброты,

сколько ревности и настороженности.

Не однажды хотелось Степану дотронуться до ее руки, погладить

успокаивающе, сказать ласковое, доброе слово!

Однако при этом мутило, бередило душу тяжкое чувство вины: нехорошей,

грешной чувствовал эту непреодолимую нежность к братовой жене. Укорял,

ругал себя: знал, что грех, измена - нежность к Ганне, а ничего не мог

поделать, не мог с этой бедой справиться. Не покидало, точило душу

сознание: а почему грех, если она не любит Евхима?

Не любит Евхима. И все ей здесь не любо. Вырвалась бы с радостью, пошла

б куда глаза глядят. И он, Степан, мог бы пойти с нею, куда пожелала бы,

лишь бы воля, лишь бы простор. Лишь бы - вместе... Пускай только слово

скажет!..

Но она не говорит этого слова, будто и не замечает ничего.

Думает, может, что он просто для брата старается...

Теперь ей так тяжко. Все, чем жила, утратила... Ей так нужна теперь

опора, опора и - свобода. Там, в другом месте, ничто не напоминало бы ей о

беде... А что, если пойти и сказать ей, чтоб не горевала так, успокоить

хоть немного?

А то она одна со своей бедой, мучается одна. Хоть отвлечь её от тяжелых

мыслей... Пойти посидеть вдвоем - поддержать.

А он поддержать может - не маленький уже. Если б пришлось, так и

самостоятельно жить мог бы, - сможет, если придется, своим хлебом

прокормиться. Работать не привыкать, знает, как с землей обходиться, а где

надо, то и грамотой подработать может. Проживет, если что!.. И другим

неплохо с ним было бы, - припеваючи могли б жить, не то что с отцом и

Евхимом! Он-то не мордовал бы работой и не смотрел бы по-волчьи...

А что, если отважиться и высказать все? Выложить все начистоту, - зачем

ей и ему терпеть неизвестно ради чего!

Скрытничать, тянуть жилы изо дня в день, задыхаться, не видя

просвета!.. Если многие живут иначе, по-человечески, если и им жить

по-человечески не заказано!.. Только отважиться - и начнется новое,

вольное, желанное... Отец и Евхим приедут, а их и след простыл - ищи ветра

в поле!..

Степан даже поднялся с постели, заходил по хате, вышел на крыльцо -

сердце сильно билось. Пойти сказать все!..

Шагнул на ее крыльцо. К ее дверям. Но тут вдруг овладела им

непреодолимая слабость и робость. Он стал, прислушался- может, плачет,

тогда он войдет, станет утешать - и скажет все.

Так было бы лучше. Но плача не было слышно. Он отошел от дверей.

Несколько раз подходил к дверям, намеревался войти и - останавливался

несмело. Не хватало отваги. Ругал себя: трус, слизняк; упрекал: так

никогда ничего не добьешься, - однако совладать с противной слабостью не

мог. Странное творилось с ним: и войти сил не было, и вернуться,

оторваться от дверей - тоже. Будто цепью прикован. Подходил, отходил,

упрекал себя, издевался даже над собою. Потом стал злиться на свою

нерешительность, стал будто смелее... Теперь или никогда! - не рассуждая

больше, не колеблясь, открыл двери.

В темноте Степан остановился, осмотрелся - где она? Не увидел, скорее

догадался: на кровати лежит, - но не подошел к ней. Подождал, думал, что

спросит, отзовется как-нибудь. Она не отозвалась. Тогда несмело, тихо стал

приближаться к постели, - неужели спит?

Как оглушало сердце, когда остановился, наклонился над нею -

прислушался, присмотрелся вблизи. Даже будто жаром обдало от этой

близости. Она не спала, смотрела, но - это очень смущало - хоть бы

шевельнулась. Как неживая!

- Теб-бе... может... плохо? .. - выдавил Степан.

Ганна не ответила. Замешательство его не только не уменьшилось, а еще

усилилось, он стоял, сдвинуться не мог.

Только слышал, как стучит его сердце и шумит в голове. Теперь слабости

уже не было, он готов был на любую отвагу, но - вот же беда: для чего эта

отвага, что делать? Он как бы вдруг перестал соображать.

- Может, что... надо? .. Дак я...