Люди на болоте. Дыхание грозы

неприкаянность того неласкового дня, когда ехала домой; будто услышала,

как залаяли Корчовы собаки, когда сани ползли улицей.

Чтобы отогнать воспоминания, стала нарочно думать о лучшем, о Хоне: что

же делать с ним? Злится уже на нее, да и удивительно ли - столько ходит!

"Может, и лравда пойти? .. Любит ведь, что ни думай, любит! Если б не

любил, разве ходил бы столько? И парень хороший, на все село один такой...

Безбожник только. Не уважает бога. Да это переменить можно..." Вспомнила

недавнюю встречу с Хониной матерью: сама позвала ее, Хадоську; лежала на

кровати, из темноты вглядывалась. Хоть старуха вначале молчала, Хадоська

почувствовала: понравилась ей. Хоннна мать закрыла глаза, еще помолчала,

потом виновато пошевелила губами: "Страшная, должно быть, я теперь..."

Хадоське стало жалко ее, успокоить захотелось: "Не страшная, совсем не

страшная, вот сказали!.. Несчастная только! А что несчастная - разве вы

виноваты в етом!" Матери, было заметно, понравились ее слова. А у Хадоськи

не проходила жалость: жалко было мать, жалко Хоню, жалко малышей, что

сначала таращили глазенки на Хадоську, а потом разбежались из хаты кто

куда... Еще дважды заходила Хадоська к Хониной матери, сидела на скамеечке

у кровати; несчастная сама, чувствовала в ней как бы подругу себе. С нею

было Хадоське хорошо, легко. Одно беспокоило: приходилось остерегаться,

как бы не насплетничали, что к Хоне липнет...

"Хоня - хороший, - сказала как-то мать его. - Не думай ничего

особенно..." Хороший... Разве она не знает, что хороший? .. Но разве от

этого легче? Беда не в Хоне, беда в ней! В ней!.. Хадоське стало горько:

захотелось плакать. Она сдержалась, но сердце ныло, болело. С этой болью

снова, вспомнила Ганну на возу, подумала о ее горе - и не только не

почувствовала жалости, но и покоя, который ощущала днем. Острее, чем

обычно, ощутила неприязнь: вот и у них беда Сразу же подумала, что

нехорошо радоваться чужой беде, но память жестоко напомнила, как первый

раз лицом к лицу встретила Евхима, когда вернулась из Юровичей. Будто

снова прошла возле него. Даже когда снова вспомнила Ганну одну, недавнее

и, казалось, уже забытое, - как сошлись вдруг, собирая щавель, - после

воспоминания о Евхиме - и это вызвало неприязнь. И удивительно ли: и там,

в поле, хотя были вместе с Ганной, слова не промолвила. Будто стена меж

ними была!..

Вот и она узнала горе! Вот и у нее... Тут Хадоськины мысли словно бы

столкнулись с другой, большой, огромной мыслью- вошла, ворвалась вдруг, не

впервые, мысль о своем ребенке! Ее, Хадоськином ребенке! Е е, которого она

никогда не видела и не увидит! Ее, которому пошел бы третий годок, который

мог бы обнимать за шею, льнуть к груди, звать! Ее, которого сама лишила

жизни! Ее, которого - опалило непоправимое, безутешное, - которого сама,

сама загубила.

2

Пережитое шло всегда рядом. Оно чувствовалось то сильнее, то слабее, но

не исчезало. На всем, чем жила теперь, была его тень. Оно приходило ночью,

являлось днем, было в мыслях, в настроении, в поступках...

393

В тот день, когда побледневшую, измученную Хадоську отец повез в

больницу, беда ее не осталась в Куренях. В чистой боковушке юровичской

больницы Хадоське не стало легче, чем тогда, когда шла к черной прорве

страшного глинищанского "ока", когда стучала в дверь Захарихи-знахарки,

когда потом брела домой. Стыд, отчаяние жгли, мучили Хадоську в тихой

больничной боковушке еще хуже, чем в тот холодный, беспощадный день, в ту

ужасную ночь. В первый же день в больнице, будто нарочно, взялись пытать

ее тем, что так хотелось забыть: только внесли Хадоську на носилках в

приемный покой, врач стала выспрашивать, о чем и думать было страшно. И

была врач не одна, кроме нее еще двое в белом стояли рядом, хотели знать,

видеть Хадоськин позор. Не успела Хадоська разомкнуть губы, как вошел

какой-то мужчина в белом, полный, с румяным лицом, чтобы, казалось, тоже

слушать, смотреть; Хадоська, казавшаяся почти без сознания, будто ожила,

замотала головой, дико закричала: "Нет, нет!" Она кричала, рвалась с

носилок и тогда, когда мужчина ушел, и когда врач что-то говорила,

успокаивала, - кричала, пока совсем не обессилела в крепких руках женщин в

белом, потеряла сознание. Постылым, ненавистным было с того дня Хадоське

все - и врачи в белом, и разговорчивые, назойливые женщины-соседки, и

недалекий ельничек за окном: ей казалось, что все знают о ней; казалось,

что и смотрят по-особому, с тайными нехорошими мыслями, как бы насмехаясь

над ее бедой, над ее позором. Особенно ненавидела она того здорового,

нахального мужчину в белом, о котором говорили - главный врач, и который

чуть не каждый день обходил всех, посмеиваясь, расспрашивал, осматривал.

Сначала он хотел подойти и к Хадоське, но Хадоська, едва заметила его

противную усмешечку на сытом, румяном лице, затряслась, как помешанная,

закрыла глаза руками, закричала. С того дня мужчина не подходил больше к

ней, и когда бывал около соседок-женщин, то держался скромно, деликатно.

Не радовали в те дни Хадоську родители, что часто, очень уж часто

приезжали с домашними гостинцами. Хотя ни отец, ни мать словом не