Люди на болоте. Дыхание грозы

Хадоська вдруг оробела снова. Она помолчала; собрав силы, не глядя на

мать, выпалила почти в отчаянии, одним дыханием:

- Мамо, я хочу тут остаться. В Юровичах...

Хадоська, хоть и не смотрела на мать, видела - мать глянула на нее, не

понимая:

- Чего ето?

- Жить тут, мамо. Работать буду...

Мать молчала с минуту, вновь глянула на дочку, потом на отца, будто

сама не могла понять.

- Вот удумала! - промолвила, как бы не веря. - Удумала!

- Я давно уже ето, мамо...

- Удумала! - Не хотела слушать мать. - Ето ж надо!

Додуматься до такого!

- Мамо, вce равно - пора уже мне. Не век же при вас...

- Тесно тебе, плохо тебе при батьке да при матке было?

- Не тесно и не плохо, мамо. А только... Не хочу я туда, мамо!..

Мать не сразу нашлась что ответить. Еле сдержалась, скрывая жалость к

ней. Отец повертел в руках кнутовище, поддержал:

- Матка, вроде, правду говорит.

- А разве ж не правду! За батьком, за маткой когда какому дитяти плохо

было? Кто ето, разум имеючи, батьки, матки чураться будет? ..

- Дак разве ж, мамо, я чураюсь?

- А не чураешься - дак и хорошо! - Мать не дала дочке говорить. - За

маткой, за батьком всегда хорошо! Только - чтоб скорей до дому, просись!

Скажи: и так заждались, изболелись душой! Наездились, дождаться не можем,

когда уже привезем домой! Братики, сестрички ждут не дождутся... А ето,

глупость всякую, выкинь! Не думай ничего попусту!

И, давая понять, что говорить больше нечего, мать прижала Хадоськину

голову, поцеловала. Торопливо отвернулась, пошла из больницы. Отец

зашаркал мокрыми валенками вслед.

На другой день санитарка сказала Хадоське, что пришли какие-то два

парня, просят, чтоб вышла. Хадоська, лежавшая на койке, только

нахмурилась, недовольно поджала губы.

Кто-то из женщин помог:

- Передайте, что хворая, не может выйти...

Женщина в халате с мокрыми пятнами и с мокрыми, красными руками - мыла,

должно, что-то - постояла, удивленно посмотрела на Хадоську, будто ждала,

что та передумает, неохотно открыла дверь. Тогда послышался разговор из

коридора: кто-то громко, может, нарочно, чтоб слышали в палате, грозился,

что, "если она не выйдет", вломится прямо в комнату. "Так и заявите!.." -

наказал голос весело, как бы со смехом.

- Вот ето кавалер! - похвалили в палате. - Придется встать!

- А то и вправду - вломится! Хват, видно!..

- А то, может, я за нее покажусь? .. А, побоялась!..

Под шуточки женщин Хадоська быстро переплела, завязала косы, поправила

халат: этот баламут Хоня и в самом деле может вломиться, не отстанет!

Санитарка, вытирая руки, весело, с одобрением пропустила ее мимо себя.

- Ты что ж ето, признавать не хочешь? - захохотал Хоня, подал Хадоське

холодную, твердую руку.

За ним пожал руку с геройским видом Алеша Губатый, подтрунил в тон Хоне:

- Задается! Куреневские лапти, думает!

- Скажете!

- А может, нет? Третий раз, как приезжаю зачем в Юровичи, захожу - все

хворая да хворая! Не может выйти! Не велено беспокоить! Как какая

юровичская барыня!.. Я, ето, уже и мать спросил: что ето, говорю, Хадоська

ваша все хворая? Добиться никак нельзя к ней! А она говорит: плохо, может

быть, добивался!.. - Хоня захохотал. - Дак я и решил попробовать добиться

хорошо!

- И добился! - похвалил Алеша.

- А неужели ж!.. - Хоня с восхищением окинул Хадоськину фигуру. - Дак

ты ж, ей-бо, хоть на выставку! Чем ето тут вас кормят? Булками, видать,

одними? То-то, лежишь себе - и хоть бы что! Не очень-то летишь до дому.

- Я и сам отсюда не рвался б до дому! - Алеша засвиристел простуженным

носом.

- А я б не усидел тут долго! Харчи харчами, а пахнет как-то не

по-людски! - Хоня смешно принюхался. - Лекарствами какими-то, что ли? - Он

вдруг с веселой бесцеремоаностью упрекнул: - Долго еще ты валяться тут

будешь?

- Скоро уже...

- Хватит, скажи! А то прямо выглядывать надоело! Ейбо! Еду мимо хаты

твоей, гляжу: может, уже появилась?! На вечерки иду, - может, уже и она

тут, думаю! Нет и нет!

Я там с тоски сохну, а она тут вылеживается!

Хоня смотрел с таким возмущением, что Хадоськины гу"

бы задрожали от смеха. Так, для приличия, сказала недоверчиво:

- Сохнешь. Оно и видно...

- А не сохну? Вот пусть Алеша скажет, если я вру!

Приду на вечерки, сяду, ущипнуть никого не хочется! Вот Алеша не даст

сбрехать: щипал я кого-нибудь?

- Девок - нет, а про Сороку - не знаю. Гарантию на ету не даю!

- Посижу, подремлю - и до дому. Теперь чуть не каждый вечер Алеша режет

на гармошке. Дак и танцевать как, скажи ты, разучился! Все думаю: вот чтоб

Хадоська-была, вот бы с конопляночкой - и полечку или кадрилю на

восемнадцать колен!

Говорил, говорил, хохотал Хоня - и заговорил. Хадоську. Спохватилась

только тогда, когда из местечка вернулся главный врач, еще краснее с

мороза, - начал строго оглядывать Хоню и Алешу. Но и когда лежала опять на

койке, долго украдкой смеялась, п-рипоминая все, что говорил Хоня. До

самой ночи весело вспоминала вечерки, девчат, куреневские поляны, ходила,

разговаривала легко, живо; а в полночь, бессонная, усталая, вдруг снова

забилась в слезах, таких горьких, что едва могла удержать стон...

Ехала из больницы поздним мартовским днем. Солнце то прорывалось сквозь