Люди на болоте. Дыхание грозы

Он пытался шутить, но Хадоська чувствовала, что это не шуткиг и ей было

неприятно. И еще чувствовала она, какой он слабый, бессильный перед нею,

Миканор, которого так не любил и побаивался ее отец. Он, правда, не

выпустил руку, когда она хотела отнять, нарочно, из мужского самолюбия,

сжал крепче. Обнял крепко. И все же Хадоська чувствовала себя более

сильной, высокомерно шевельнула плечами, и он нехотя отпустил. Отошел,

закурил папиросу.

- Не нравлюсь, значит?

Она не ответила. В это время послышалось беззаботное посвистывание,

кто-то шел к ним; еще издали узнали- Хоня.

Хоня, приблизясь, перестал посвистывать, поздоровался тихо, сдержанно.

Только когда Миканор ответил, захохотал- А я думал - батько!..

Он шутил, хохотал и замечать не хотел, что Миканор сегодня особенно

молчалив. И то, что Миканор скоро простился, подался в темноту, тоже понял

по-своему. Стал дурачиться, хватать ее за руки, обнимать, как хватал и

обнимал каждый раз, когда удавалось остаться вдвоем и в темноте Она

отнимала руки, вырывалась, а он - будто так и надо было - хватал снова,

тянул к себе, смеялся.

- Дак когда же будем жениться? - спросил, может, уже в двадцатый раз.

Она промолчала, но он хоть бы чуть обиделся или помрачнел; веселый,

беззаботный, не впервые погрозил: - Немолодая ж уже! Состаришься!.. Не

возьмет никто!

- Пусть не берет!.. - Она и не думала смеяться.

- Свекуешь одна!

- И свекую!.. Страх какой!..

- Дуреха! - сказал он твердо. Все же пересилил - обнял ее, привлек к

себе. Она попыталась вырваться, но он добродушно, весело удержал. Меряясь

с нею силою, со снисходительной усмешкой поинтересовался: - Лучшего хочешь

дождаться? - Убежденно заявил: - Лучше, чем я, не найдешь!

- Ого! Лучший на всем свете!

- Лучший!.. - Он сказал так, будто удивлялся, что в этом можно еще

сомневаться. - Лучше не найдешь. Нет на всем свете, ей-бо!.. Никто так

любить не будет!..

- Всем вы так говорите!

- Я? Я - никому! Тебе только! Знаешь же!

Она перестала уже вырываться, когда в темноте послышалось зловещее:

"Г-гым!" Отец был так близко, что Хоня сразу выпустил Хадоську, которая

заторопилась поправлять волосы. Хадоська стыдливо ждала: отец видел и

слышал все.

Мгновение молчали втроем. Хоня первый нашелся: не повинился, не

показывая и признака растерянности, вдруг задиристо:

- Отдали б вы Хадоську, дядько!

Отец, возмущенный тем, что увидел, и, не впервые, тем, как держит себя

с ним этот наглец, не сразу нашел что ответить.

- Уже ж говорили, вроде!..

- Дак я, дядько, все одно как забыл то.

- Дак еще раз напомню, - дал волю гневу своему Игнат. - Не будет моего

отцовского согласия! И не надейся!

- Упрямый же вы, дядько... - Хоня будто пожалел Хадоськиного отца:

сказал, как старший, умнейший!

- Ну какой ты жених! - вскипел отец. - Какой ты жених? Ты не видишь?

Хадоське это не понравилось, самой захотелось возразить:

зачем говорить так? Хоня, если б только о том забота, жених неплохой -

не только не хуже, а лучше других. Зачем говорить неправду? И вообще -

какой бы ни был он, Хоня, не надо говорить такое: не надо обижать человека

напрасно!

- Дядько, жених я по нынешним временам, - в Хонином голосе, отметила с

одобрением Хадоська, не было и признака обиды, - первый на все Курени. - В

его тихой речи слышалось такое достоинство и уверенность, что Хадоська

почувствовала даже гордость за него. - Теперь для таких, как я, все и

делается.

- Она ж с голоду опухнет у тебя! - злобно набросился отец, и Хадоське

снова захотелось вступиться за Хоню: Хоня не лентяй, и не надо упрекать за

бедность...

- Дядько, скоро будет колхоз. Я там буду первый богач.

Увидите. - Тут Хадоське показалось, что Хоня как бы отделил себя от

нее. Мысленно пожалела, упрекнула: не надо было про колхоз. Однако, если

бы и хотела остановить его, видно, не смогла б: Хоня тоже, хоть и казался

спокойнее отца, загорелся - не уступит ни за что; и верно, упорство

чувствовалось, когда сказал: - Посмотрите, дядько!.. - Похоже, уже не

чуждаясь и примирения, он добавил рассудительно: - А малыши уже ж

подрастают. Сестра - дак невеста, можно сказать!..

- Не отдам! - как окончательное, отрезал отец.

Хоня минуту молчал. Упрямо, уверенно заявил:

- Отдадите!

Отец от такой наглости рассвирепел:

- Не отдам!

Хоня, казалось, усмехнулся:

- Отдадите!

Хадоська, слушая это, затаила дыхание. Уже не сочувствовала, а

удивлялась Хоне, его смелости в споре с отцом, его уверенности, что все

будет так, как он хочет и думает.

Хадоську это не возмущало, ей даже нравилось тогда слушать это. Потом

уже она подумала, что Хоня напрасно не уступил: только рассердил отца.

Долго после того, как Хоня простился, ушел, отец возмущался: "Жених,

жених!", "Отдадите..." Он так ругал Хоню, что Хадоське даже было жаль

парня, хотелось, и не раз, заступиться за него. Но она промолчала, не

стала говорить впустую. У нее было свое мнение о Хоне и своя воля...

И в эту ночь долго не могла заснуть. Не было спасенья от комаров, от

мыслей. К мыслям о Хоне, о Миканоре, о том, что доля ее такая - вековать

одной, и раз и другой примешивались воспоминания про Ганну, про Чернушкин