Люди на болоте. Дыхание грозы

низкие тучи, то пропадало; казалось, что вот-вот начнет сечь дождь или

мокрый снег повалит, но ни дождя, ни снегу не было, хлестал только

холодный ветер.

Мерзли ноги и руки, а со стрех капало, и снег под полозьями шуршал

мокро, уныло. Не хотелось ни о чем думать, ничего слышать. Отец в Юровичах

завернул к деревянной лавчонке, вынес каких-то два ящика - Нохим просил

привезти; пока довезли, пока постояли у Нохимова забора, по-настоящему

свечерело. По гребле, мимо черной цагельни, тащились уже в мокрой темени.

Хадоська не видела, когда зажелтели впереди редкие огни, зачернели

неровные бугры хат. Не шевельнулась, не взглянула даже. Будто и не было

долгой разлуки. Среди улицы вздрогнула от неожиданности: тишину пронзил

злобный лай глушаковских собак. Кольнул глаза свет из их хаты...

4

В ту весну ни разу не видели Хадоську ни на игрищах, ни на вечерках.

Никто за все лето не слышал ее голоса в девичьих компаниях: как ни

просили, ни разу не пришла, не запела. И смеялись и пели Хадоськины

подружки без Хадоськи. Только и видели теперь куреневцы Хадоську на

сенокосе, на поле, загорелую, тихую, упорную в работе, с братиками и

сестричками своими, с родителями. Не переменилась она ни в чем ни осенью,

ни зимой: жила одиноко, как в лесу. Заходил в хату к ней Хоня, раз или два

- Миканор, но, видели все, отступились скоро: не сладилось с Хадоськой у

парней.

Хадоська будто и говорить сними не захотела: молчит, молчит все, как бы

только и ждет, когда останется одна, - неинтересно с нею. Правда, другие

женщины уверяли, что она и не молчит при парнях, рада была б, чтоб ходили,

сама вроде приглашала, только кому из ребят интересно быть с такой? Тут

часто начинались споры: одни доказывали, что беда бедою, а Хадоська теперь

даже лучше стала, поумнела, не то что какая-нибудь там дуреха или такая,

какая она была раньше; другие осуждали - сама виновата, так пусть и бедует

сама и на жениха не надеется очень...

В разговорах о Хадоське было и такое, что и Хоня и Миканор Хадоське не

нужны, что - это особенно горячо доказывала Сорока - Хадоська, как и

прежде, любит, ждет не дождется одного Евхима. Сорока клялась, что

кто-кто, а она знает это, как сама себя; именно потому, что так любит

Евхима, Хадоська и смотреть на Ганну не может, хоть еще совсем недавно

дружили!..

Говорили про Хадоську много, самое разное: никто толком не знал, что

там, в душе скрытной, такой непохожей на ту, какой привыкли видеть раньше,

девушки. Были среди бабьих догадок и недалекие от истины, были и далекие,

но должно быть, никто так далек не был от истины, как догадливая Сорока. В

тех чувствах, что остались в Хадоськином сердце после больницы, что

волновали ее, Евхим уже почти ничего не значил: не было у Хадоськи не

только намека на любовь, не было даже и ненависти. Все, что чувствовала к

Евхиму, словно окаменело в ней. Она сама удивилась, как, показалось ей,

спокойно, безразлично встретила вдруг его на улице; прошла мимо так, будто

и не знала никогда...

Окаменела и ее дружба с Ганной: Ганна была теперь для нее тем же, что и

Евхим. Даже когда до Хадоськи в бабьих пересудах начали доходить слухи,

что Ганне не сладко у Корчей, окаменевшая обида на бывшую подругу не

смягчилась; даже злорадства вначале не ощутила Хадоська.

В то лето Хадоська как бы заново услышала песню жаворонка; теплой болью

отзывалась в ней давняя, такая привычная когда-то песня. Как бы заново

увидела Хадоська повилику на белой земле, услышала шорох спелого жита,

ощутила живое тепло стеблей, что откладывала на перевясла.

Тихая, хорошая радость наполняла ее, когда, утомленная, с опаленными

солнцем руками, исколотыми стерней ногами, лежала под суслонами, слушала,

как звенит, поет горячая земля.

Мир был полон звуков, полон своей, невидимой прежде жизни. Он жил все

время, удивительно богатый и разный, в несмолкаемой песне: прозрачной,

звонкой - утром, горячей, истомной - днем, тихой, раздумчивой - вечером.

Слушая, живя в нем, Хадоська будто переставала видеть все со стороны,

будто сливалась с ним, становилась неотделимой частицей всего. Будто

становилась то синим небом, то белым облаком: легкая, словно пушинка с

тополя, плыла в высоченной выси, не видя, не зная земли; то будто

становилась колосом, что сморенно шелестел над сухой землею; то - травою,

что поила росным холодком лесные сумерки, сладкой истомой - солнечные

поляны. Правда, в такие минуты иногда появлялась какая-то непонятная,

горькая боль, ноющая, щемящая. Но она не могла пересилить зачарованности,

только обостряла чувства Хадоськи, делала ее еще более чуткой.

С поля, из лесу Хадоська возвращалась часто с цветами.

Они в хате пахли полем, лесом, полнили хату прохладой опушек и дыханием

вольного простора. Но в их запахе вскоре чувствовала Хадоська грусть

увядания; хотя смотрела за ними, меняла воду - цветы гибли. Ей было жаль

их: были они для нее - как живые, со своей радостью и свободой; поэтому,

как ни любила она цветы, рвала их в поле или на опушках редко.

Довольствовалась своими, домашними, которых было полно в глиняных

горшочках на окнах и в палисаднике перед хатой. Летом палисадник