Люди на болоте. Дыхание грозы

голову ему, глупому куреневскому лаптю! Сам решил распотрошить, своими

руками, все, что наживал день за днем, годами! Во всем этом угадывался

такой огромный, страшный смысл, что в груди у Глушака леденело.

Будто на привязи держало его здесь - дождаться Нохима, расспросить обо

всем: выпытать, вызнать все, что можно Но стоять на виду, перед окнами

этой ехидной еврейки, мозолить глаза глинищанским сплетницам было ни к

чему: совсем ни к чему было показывать всем свой страх и свою

озабоченность. К тому же и не большая радость - сидеть без толку, томиться

ожиданием. Рассудил - податься пока в Туманы к свояку: и дорога недалекая,

и, возвращаясь, остановиться можно тут снова, как бы просто так, по пути

назад...

И заодно узнаешь там, может, что-либо - что делается на свете...

Когда ехал, поглядывал на шлях: думал, Нохим встретится, но того не

было видно. Так и докатил до Туманов.

Баран Игнат - тумановский свояк - был дома; не обрадовался, не

удивился, но обычая не нарушил: достал бутылку самогонки, поставил на

стол. Рыжий, косматый Игнат, скоро осоловевший, уставясь глуповатыми

глазами в стол, почти все время молчал: недаром дали прозвище - Баран. Но

Глушак узнал, что надо: и здесь вертятся голодранцы; сами влезли в артель

и других тянут чуть не силой. Только другие - поумнее, хозяева - не

спешат, косо посматривают: решили твердо жить по-своему, на своей земле,

со своими конями...

Оттого ли, что выговорился с толковой Баранихой, оттого ли, что выпил,

на душе было веселее, когда ехал обратно в Глинищи. Еще с улицы заметил,

что Нохим вернулся:

во дворе стояла телега. С легким, хмельным настроением остановил коня,

привязал к штакетнику. Сарай был открыт, и Глушак сразу направился туда.

Он не ошибся: Нохим был в сарае. Глушак сказал "добрый день", с интересом

посмотрел, как Нохим кормит коня. Нохим, было видно, ухаживал за конем не

первый раз, но Глушаку не доводилось видеть торговца за таким занятием:

привык видеть в лавке. К тому же и на одежду нельзя было не обратить

внимания: и рубашка посконная, холщовая, и штаны домотканые - мужик, да и

только! "Из кожи лезет - хочет показать, что трудящий тоже!" - заключил

Глушак, но не сказал об этом ни слова.

- Что ж не торгуешь? - добродушно попрекнул он. - По два раза приезжать

приходится!

- А хоть бы и двенадцать раз - все равно замок был бы на лавке. - Нохим

вытер белые руки сеном, заявил: - Не торгую.

- Почему ж ето?

- Нечем торговать. Разорился совсем.

Глушак подумал: "Каждый рад был бы разориться, как ты! Денег, видать,

считай - не пересчитаешь! Упрятал куданибудь!" - но сделал вид, что

поверил, бросил, будто сочувствуя:

- Оно конечно. По теперешнему времени не разгонишься очень.

- Можно было бы и развернуться, если б умение да если б не добрый

Нохимов характер. Все пошло людям, Халимон, можно сказать, задаром. Пустил

по ветру все добро, дурная голова, а не заработал от людей и спасибо! Не

то что грошей! Батько мне говорил: "Не умеешь торговать, Нохим, - не

берись!

Торговать - ето не сапоги шить!" Торговля ловкость любит, а ловкости у

меня нет! А если ловкости нет, дак и торговли нет! Есть только одни мыши

на полках! Вот что есть!

- Мышей у меня своих хватает, Нохим. Соли, может, найдется с полпуда?

- Разве что тебе только, из своего запаса. Из того, что себе приберегал

про черный день. - Нохим вышел из сарая, закрыл ворота. - Бросил совсем

торговлю я. Вижу уже: не за свое дело взялся. Батько мне тогда правду

говорил. Мое дело, Халимон, в мастерской сапоги шить. Ты ж, может,

помнишь, что я когда-то в сапожной каморке горбился? Из рабочих людей, из

рабочего класса вышел, сам знаешь. Дак куда уже нам, рабочему классу, в

торговлю лезть?

- Ты совсем ето - закрыть хочешь? - не верилось Глушаку.

- А чего тут закрывать! Закрылось уже, можно сказать!

Само! Чего там было закрывать - бутылка какая керосина, три пачки

спичек да горсть соли! Только звание одно, что лавка, торговля своя!

Только руки пачкал, дурная голова!

Было из-за чего слушать, как тебя всякий, извините, называет нэпманом,

капиталистом, буржуем! Из-за какой-то бутылки керосина, что ты дал

советскому крестьянину! Зачем мне ето нужно, Халимон?! Разве я сам - какой

враг советской власти? Я только добра хотел власти, помочь хотел!

А если вам не нравится ето, дак зачем мне оно! За что я мучиться буду!

Вернусь назад, в рабочий класс, в сапожники. В артели сапоги шить буду!

Уже когда Нохим набыпал в сумку соли, Глушак не выдержал,

поинтересовался осторожно:

- Слышал я, что Ицко уехал куда-то?

- Уехал... - Нохим вздохнул, почувствовал Глушак, неискренне; глянул

внимательно и, как мог, приязненно:

- А что там еще говорили?

- Ну, что уехал куда-то...

- Уехал, кинул батька. Сказал мне: с таким буржуем, как ты, стыдно жить

в одном доме! Бросил все и уехал!..

Вот вырастил дитя, Халимон!..

Глушак пристально следил: может, проговорится хоть словом, проронит

что-либо для догадки, - нет, ведет осторожно, хитро. Старик поддел:

- В Москву, говорят?

- В Москву или в Киев - кто знает! Не пишет! - Нохим покачал головой,

будто укорял сына.

- Учиться, говорят?

- Нет, брехня! - возразил не очень спокойно Нохим - Куда уж ему