Люди на болоте. Дыхание грозы

пятьдесят шесть пудов! На пригуменье плюнул, приказал Степану завести коня

в хлев. Плюясь, проклиная в мыслях весь свет, побрел на улицу, улицей - на

дорогу к цагельне, к гребле. Как был в поле - в рваной посконине, в штанах

с дыркой, сквозь которую белело колено, в лаптях - двинулся в Олешники.

Заранее почти уверен был, что напрасно идет, а шел. Не мог не идти, не

попытаться...

За греблей видел: и в Олешниках все в поле или на гумнах. Всюду на

полосах, на дорогах, на пригуменьях были видны возы. В селе было тихо и

безлюдно. "Работают!

А ты - шляйся. Зря изводи золотое время! Черта с два оно золотое! Было

золотое! Было, да сплыло, пропало!.. Дак пусть и ето пропадает! Пусть хоть

все попропадает! Все - к черту!.."

В доме, где помещался сельсовет, в первой половине - на почте - вечно

толпились люди: одни с газетами, с письмами, другие - этих больше - со

всякими разговорами, с самокрутками; сейчас, слава богу, и за барьерчиком,

где сидел начальник почты, никого не было. За дверями, в сельсовете,

разговаривали; Глушак осторожно просунул голову в приоткрытые двери - был

только Трофим, секретарь, и Гайлис - председатель сельсовета. Гайлис

собирался куда-то уходить, собирал бумаги со стола, прятал в ящик.

- Ви за что? - глянул он на Глушака, аккуратно заперев ящик.

Когда Глушак объяснял, зачем пришел, глаза латыша, казалось, синели,

как небо зимой; худое, сухощавое, желтовато-загорелое лицо было

непроницаемо. Все дослушал спокойно, не шевельнулся даже. Спокойно и

уравновешенно стал отчеканивать слово за словом:

- Ви не есть бедняк, и ви не имеете права на льготу.

Ви - кулак, эксплуататор, вот кто ви есть. - Слова Гайлиса били ровно,

твердо. - И ми наложили на вас налог - как на кулака. Это сделано нами

законно - согласно закону о сельскохозяйственном налоге. Ми не сделали

никакое нарушение этот закон, и ви не имеете права требовать

пересматривать ваш налог. - Он молчал, пока Глушак заново объяснял, о чем

он просит; потом заговорил снова так же ровно и так же твердо: - Если ви

хотите мирно жить с советской властью, то ви обязаны все виполнить - до

одного грамма. Иначе - будете, согласно законов советской власти, иметь

суд.

- Я... - Глушака распирало злобное упорство. - Я буду... Я подам... -

хотел сказать "жалобу", но сдержался: - Я подам прошение в район!

- Это можно, - спокойно поднялся Гайлис. - На это есть ваше право.

Глушак сдержал слово: другие только еще позавтракали, когда его телега

тесной, крутой дорогой меж юровичских обрывов вкатилась сверху в улицу.

Привязав коня, бросив ему сена, по-старчески немощно потащился по

ступенькам крыльца; в комнате перед Апейкиным кабинетом было уже людно, -

не так просто и пробиться. Глушак прилип к очереди, присмотрелся: чуть не

все такие же, то с жалобами на налог, то - что землю под колхоз отрезали.

Как бы стремясь предугадать, что ждет его, Глушак осторожно следил, какими

возвращаются из кабинета: чувствовал неприязненную зависть к тем, что

выходили удовлетворенные, обнадеженные; тревожился, когда появлялись

хмурые, сердитые.

Ждал, томился: очередь подвигалась медленно. Из окна были видны

тесовые, крашеные крыши, неблизкий ельничек, за которым угадывалась

Припять: оттого, что все было непривычное, чужое, ощущение одиночества

одолевало еще больше, чем в Олешниках. Как и там, он почти не верил в

удачу. Он, правда, припомнил, что слышал про Апейку - добрый,

справедливый, но воспоминания эти наталкивались на свое, неизменное: все

они - добрые! Был бы добрый - не сидел бы тут.

Апейка взглянул внимательно, показалось даже - пристально. Показалось:

в выражении лица появилось что-то недоброе, узнал будто. Но не сказал об

этом, пригласил сесть на табурет к столу. Склонив лысеющую голову;

пробежал глазами прошение, которое подал Глушак.

- Дайте списки Олешницкого сельсовета, - попросил Апейка человека, что

сидел у края стола. Тот с достоинством и в то же время быстро перелистал

пачку бумаг, выбрал одну, подал председателю. Только теперь Глушак как

следует разглядел человека; узнал "партейного до ниточки", который

когда-то приезжал обрезать землю. Вспомнил какие-то осторожные намеки

Евхима, что не такой уж он - Зубрич - и "до ниточки", как им показывал

себя...

Осторожно следил Глушак, как глаза Апейки бегают по бумаге, заранее

жаждал узнать свою судьбу. Вот - нашел, медленнее, внимательней повел

взглядом по строке. Поднял голову - и еще до того, как вымолвил слово,

Глушак прочел свой приговор: никакой пощады не будет! Но того, что сказал

Апейка, не ожидал:

- Глушак Евхим... ваш сын, кажется?

- Сын... - кивнул Глушак.

Он взглянул остро: Апейка, заметил он, спрашивал не случайно; и в

голове Глушака засело нетерпеливое: "А что?"

Однако Апейкины глаза были как осенняя ночь, - не высмотрел ничего в

них. Настороженно подумал: "Рябой, может, передал!.. Дурень, полез на

рожон!.." - упрекнул мысленно Евхима.

- Нам нужен хлеб, - скучным, немного раздраженным голосом произнес

Апейка. - Очень много хлеба! Хлеб - рабочим, городам. Хлеб - Красной

Армии! Чтоб выполнить пятилетку - нужен хлеб! Очень много хлеба!