Люди на болоте. Дыхание грозы

Миканор попробовал связать: солома была такая истлевшая, что ломалась и

крошилась, чуть попробовал скрутить свясло.

- Из нее уже и навоза путного не будет! - засмеялся Хоня, берясь

помогать Миканору.

Миканор бросил несвязанный сноп, крикнул отцу:

- Отжила уже ваша солома, тато!

Теперь на крыше усердствовали втроем: Хоня, Миканор и Алеша. Солому

сбрасывали прямо на ток, работать было легко и удобно, все трое будто

похвалялись ухваткой друг перед другом. Замшелая, в зеленых струпьях крыша

на глазах все оседала, обнажала желтые, запыленные стропила, опутанные

паутиной жерди. Вертелись вблизи, прыгали по жердям, вопили воробьи -

бедовали о разоренных гнездах.

Одну за другой приходилось разрушать серые, старательно склеенные

ласточкины хатки; не только Алеша, очень чувствительный к птичьему роду,

ко всему беззащитному, ной Хоня приостанавливался, обнаружив жилье

ласточки. Один Миканор действовал твердо; попрекнул даже: война без жертв

не бывает...

Внизу почти все время толпились. Одни уходили, насмотревшись; другие

подходили. Нехорошо, злобно поглядывал Вроде Игнат, ушел, не глядя ни на

кого. Горевала Кулина Чернушкова- надо ж так изничтожить свое; до чего ж

дошли некоторые. Чернушка появился позже; спокойно покурил с Даметиком,

заметил по-приятельски: жалеть нечего, добро такое! Свернул с дороги, идя

куда-то, старый Корч:

горбясь, смотрел, как усердствуют вверху. Когда тихо, как на похоронах,

подошла Даметиха, рассудительно успокоил:

всему своя пора. В толпе дымил трубкою, кашлял сосед Денис, молодой

Василь не появился, издалека глянул и отвернулся, подался своей дорогой.

По-разному смотрели и другие, что собирались около гумна: одни

разговаривали меж собой тихо, степенно, другие - поддевали тех, кто на

гумне.

Не одного радовал азарт разрушения, нередко слышался смех. Много было и

таких, что смотрели молча, серьезно, печально. Которых все это тревожило...

До обеда гумно ободрали: светилось голое - сохами, стропилами, ребрами

жердей. После обеда топорами начали обрубать жерди, прикрученные

ссохшейся, твердой, как железо, лозой. Кренились еще стропила. Но до

вечера посбрасывали и стропила. Держались пока стены и долговязые,

суковатые, с рогулями вверху сохи. Назавтра не стало и стен - разобрали по

бревну, на телегах свезли на выгон. Торчали на том месте, где недавно было

гумно, одни сохи среди неуклюжих ворохов черной соломы и трухи.

Даметиха, которая крестилась каждый раз, когда видела несчастный,

тоскливый пустырь, глянув на сохи вечером, поразилась: на красном закатном

небе сохи высились, словно калеки с обрубленными руками. Возносили

обрубленные руки в небо: будто молили небо о защите, о каре на безбожных.

Старуха, чувствуя, как разрывается сердце от боли, страха и обиды, начала

торопливо метать кресты перед собой:

горячим, с отчаянием, шепотом молила помочь, поддержать,

смилостивиться: "Божечко, ты всемогущий!.. Ты - умнейший из всех! Помоги,

посоветуй!.. Дай им разуму! Научи их, неразумных..."

Никто в Куренях не думал тогда, что пройдет два-три года - и от всех

гумен не останется и следа. Что и загуменная дорога и загуменья будут жить

только в неверной людской памяти...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Многие дни Апейка колесил по дорогам.

Дорог больших было три. Одна, самая короткая и самая хорошая, сразу у

райисполкома глинистыми колеями круто взбиралась из яра вверх. Здесь

Апейка шел рядом с таратайкой, иногда помогая коню. На горе было

несколько, в большинстве новых, местечковых изб, высилась старая кирпичная

церковь, о которой когда-то Апейка с гордостью и удивлением вычитал

несколько слов в "России" Семенова-Тян-Шанского.

Церковь стояла небеленая, ободранная, ее давно уже намеревались

закрыть, но издалека, особенно в солнечные дни, казалась удивительно белой

и веселой. Отсюда, с горы, широко и далеко открывалась земля. Апейка с

увлечением глядел, как шли и шли поля, перерезанные кое-где дорогами,

расцвеченные купами деревьев; за синеватым маревом плавно, мягко плыли

тополя, зелень садов, мшистых стрех, очертания опушек. Дорога была широкая

и ровная - старый шлях с шумливыми березами и телефонными столбами; лошади

здесь шли бодро, колеса легко катились в твердых колеях, - дорога

постепенно все понижалась и понижалась, по"

ка не упиралась в широкое болото по обе стороны речушки Турьи, где,

перейдя мосток, изгибалась кривой подковой гребли.

Отсюда болота уже почти не отпускали шлях: тянулись поблизости, край их

хорошо обозначали крыши гумен и сады, - села здесь лепились к самым

болотам, так что плетни огородов гнили в болотной грязи. Да и сами улицы,

особенно в весеннее половодье или осеннюю слякоть, похоже было, тонули в

болоте: люди здесь испокон дорожили каждым лоскутком хорошей земли. Время

от времени болота нетерпеливо подбирались к самому шляху, а то и

перехватывали его: от Турьи, от Глинищ каждые полтора-два километра шлях

всходил на черные гребни, телефонные столбы шли через топь. Под самый шлях

подбирались болота и на границе района...

Район простирался вдоль Припяти. На карте в райисполкоме, нарисованной

для Апейки в школе, район похож был на рыбину, что вытянулась вдоль реки.