Люди на болоте. Дыхание грозы

Граница будто умышленно старалась не отходить далеко от берега, виляла

больше вдоль него. Берегом из местечка в противоположные стороны уходили

две другие большие дороги. Обе они шли низом; одна, прогрохотав булыжником

главной районной улицы, сразу за последними домами вползала в густой и

темный сосновый лес, который, сжав с двух сторон, не выпускал ее больше

двух десятков километров, до самой железнодорожной станции, которую также

окружал лес. И час и другой, проезжая здесь, видел Апейка настороженную

чащу, чувствовал, как тяжело вязнут в глубоком песке колеса, как

натуживаются кони. Отсюда, когда сворачивал влево, лесом, песками, через

броды Апейка выбирался к приречным деревням, к Припяти. Вправо же дорога

выводила его в другие леса, в болота, среди которых ряды изб с соломенными

и гонтовыми крышами, огороды, поля были как острова в зеленом море...

Самой знакомой Апейке была та дорога, что бежала из местечка вниз по

Припяти. Здесь было все известно ему:

каждый ручеек, каждая луговина, каждый рядок кривых, корявых верб при

дороге. Оттого, что видел их часто, а больше, может, оттого, что одолевала

какая-нибудь забота, обычно нетерпеливая, беспокойная, глаза нередко будто

и не замечали ни верб, ни луговин. Будто не было в них ничего особенного.

Но случалось и такое - чаще в тихие золотые дни, когда сердце вдруг

становилось, неизвестно почему, на удивление чувствительным, чутким, - что

вербы и гребли шли уже навстречу, удалялись, как живые, как близкие.

Грусть какая-то, как паутина, тонко трепетала внутри, когда пришь минал,

как ехал у этих самых верб, любопытным, пугливым зверьком, впервые в

большой свет, в Юровичи; когда припоминал мельчайшие подробности, что

запечатлелись, врезались в память на всю жизнь. Тоскливо было, когда

вспоминалось, как по этой вот гребле, пьяного, очумелого, везли на войну,

как горланил с братом Савчиком "Последний нонешний денечек", как отец

отворачивался, жалостливо шмыгал носом. Здесь, тихий, постаревший,

казалось, на сто лет, ехал через полтора года раненый - осторожно держал

на сене забинтованную ногу. Рядом в сене ехали мирно костыли, поблескивали

двумя черными клееночными подушечками.."

Около хаты он нарочно весело подскочил с этими костылями, а мать вдруг

заголосила на все тело. Весь день то смех, то слезы...

В другой раз везли раненого уже с белопольского фронта.

Ноги теперь ходили хорошо, но пуля прошила верх легкого и лопатку. Рука

висела как чужая. Доктора советовали молоко, свежий воздух и отдых...

Свежего воздуха было вдоволь, а молока не было: единственную коровенку

ободрали и сожрали хищной сворой паны уланы. Недосуг было и отдыхать: как

тут усидеть калекой, когда все в поле, на лугу, в хлопотах. Левая рука

начинала жить будто заново: училась работать за правую.

А потом, с шинелью, в нехолодные дни накинутой на плечи, ездил сам на

сельсоветской коняге в волость: сначала - секретарь, после - председатель

сельсовета. Все сошлось на дом, чтобы руководить сельсоветом: и кое-какая

грамота, привезенная с армейской службы, и ранняя возмужалость, добытая

ранениями да скитаниями военной поры, и даже инвалидство. И работа была

важная, нужная, и не только важная, а и небезопасная До сих пор, когда

ехал тем болотом, где черные заросли взбирались с обеих сторон на греблю,

чувствовал, как холодеет внутри: надо же - чуть не отдал душу ни за

понюшку! Вот тут вылез гад этот, бандюга, гаркнул: "А ну, слазь!." Он от

неожиданности растерялся, остановил коня Заметил - еще двое вылазят. Это

их, видать, успокоило, что послушался, остановился. Это и помогло ему..

Как он вдруг - откуда взялось! - догадался, так внезапно, ловко стегнул

кнутом по глазам того, первого! И как дернул вожжами коня, и как, когда

конь рванул, догадался упасть на телегу! Три раза бабахнули - не попали!

Жить ему, значит, долго выпало! Хорошо, что и дорога быстро повернула,

спрятала его: помогла! Однако ж как близко была с косой старая. Еще б

немного - и тот свет увидел бы!

Многое напоминала дорога Апейке. Напоминала, как ветреным октябрьским

днем ехал в Гомель на курсы, как возвращался с курсов, летом уже, с

желанным, честно заработанным документом о том, что он - учитель; как

ездил в волостной центр на партийные и учительские совещания. Мысли тут

каждый раз вели своей тропкою: то в гомонливую хату, где он один вел

четыре класса, в темное лесное село; то в другое такое же село, где он

снова был в сельсовете; то к тому или Другому товарищу той поры...

Воспоминания о давнем захватывали Апейку чаще всего, когда он ехал к

родным. На обратном пути им больше овладевало то, что довелось увидеть

дома, в селе. Было почти всегда тоскливо и неспокойно; жаль было отца и

мать, которые уже совсем состарились. Мать еще суетилась, когда он

приезжал, будто и не чувствовала усталости, а у отца все валилось из рук.

Рука дрожала, когда держал ложку. Сдавал старик, заметно дряхлел. К

тревоге об отце постоянно примешивались противоречивые, путаные, с

жалостью и злостью, мысли про брата, про Савчика. То ясное, сердечное, что

когда-то жило меж ними, теперь не только не вносило в их отношения