Люди на болоте. Дыхание грозы

согласия, но возбуждало еще большую нетерпимость, непримиримость. Были не

только чужими, а хуже чужих: Апейка просто ненавидел брата, а брат

ненавидел его.

Ненависть эту Апейка и вез с собою, возвращаясь: проклинал дурную

братову жадность, злое упорство, что калечили, поганили человека; жалел

мать, что разрывалась между ними...

Беда с братом очень тревожила жизнь Апейки. Мало о чем думал он теперь

с такой печалью, с такой тоскою: какникак тот, кто лез в трясину, был

братом...

Кроме трех дорог, которые столько раз бежали навстречу Апейке, которые

он особенно хорошо знал, была еще одна, такая же важная, но не похожая ни

на одну из трех. Она начиналась у речного маяка, на песчаном берегу

Припяти, и вела в "округ" - в холмистый, горбатый, то дружески

приветливый, то деловито-строгий Мозырь. Работящий белый "Чичерин", мерно

шлепая плицами, что ни день шел навстречу широкому припятскому течению; с

мая, когда спадало половодье, до поздней осени охотно вез и на совещания и

на суровые отчеты. Зимой, по заснеженной реке, была самая ровная и самая

удобная санная дорога: сани добегали до окружного города веселее и скорее,

чем по берегу...

От всех трех главных дорог района сворачивало множество дорог, дорожек,

тропок. У каждой дороги и дорожки был свой характер, мало где на свете

было столько норовистых, ненадежных дорог, как на этой земле. Только

немногие из них и недолго шли спокойно полем или лесом: большинство, лишь

Апейка съезжал со шляха или с бойкой дороги, сразу заводило в мокрые

заросли или в болотные кочки.

За болотами, за зеленой топью и зарослями по сторонам гати Апейкина

таратайка через некоторое время выбиралась на меньшую или большую насыпь,

и колеса в летние солнечные дни мягко сеяли песок и мелкую, как мука,

пыль. Наплывало, кружилось поле: млели на солнце полоски обычно бедных

хлебов - никчемный колос, тощие, чахлые стебельки, поле все просвечивало

насквозь, песок и песок. Тянулись полоски запорошенной пылью картошки,

ветер доносил слад-- кий запах гречки. За вытоптанным выгоном, почти

всегда у болота, Апейку обступали хаты - новые, посивелые уже от дождя и

ветра, скособоченные, обомшелые от давности. За стеклами, за плетнями

встречали любопытные глаза: чем дальше от большой дороги, - тем реже

видели здесь чужого человека...

В каждом селе были у Апейки теперь знакомые, друзья; когда не очень

спешил, даже направляясь дальше, он останавливал коня, наведывался в хату.

До выпивки он был, все это зн-али, не великий охотник, знали, что, если

голодный был, не скрывал, не отнекивался ради приличия и не брезговал

скудной, какой-нибудь грибной или щавелевой, похлебкой. И знали, что любил

юровичский гость, как лучшее угощение, толковый, интересный разговор.

Знали и потчевали.

Чего-чего, а разговоров в Апейкиных поездках хватало всегда! То будто

пустые, с шутками, то серьезные, они были для него и удовольствием и

работой: кто-кто, а он знал, как далеко понесут по хатам не очень богатые

новостями дядьки да тетки, разговоры эти, как долго будут пересказывать,

вслушиваться, доискиваться не только явного, но и тайного смысла.

Разговоры интересны и полезны были и самому Апейке: здесь, у этих людей,

было море новостей, таких необходимых его душе, жаждавшей быть с людьми...

Когда он отправлялся дальше, рядом зачастую шли несколько мужчин,

женщин, стайка любопытных малышей - провожали. За крайними хатами

таратайка снова катилась песчаными колеями, вбегала еще в одно болото. По

сторонам снова менялись заросли сизоватых лозняков да поблескивающего

ольшаника, снова ядовито зеленела ряска, тепло, тлетворно пахло болотом.

Трещали сучья под мелко подрагивающими колесами, курилась пыль - рыжая,

торфяная.

Сразу у обочины гати млела трясина, зыбкая, зеленая, с буйной травой;

ступи - и не выберешься, затянет, засосет навек. Долго тянулись то купы

зарослей, то высокая мокрая трава, то ряска с лягушками, то черный,

осклизлый валежник. Болото - зеленая погибель - сколько видит глаз, на

много километров, до синей полоски кудрявого леса.

Время от времени болото сменял лес, такой же мокрый, с болотной травой,

с осклизлым валежником. В нем еще острее чувствовался смрад гнили, еще

назойливее лезло в глаза, в уши комарье, что набрасывалось целыми тучами.

Болото, мокрый лес, снова болото; островки, даже песчаные, встречались

редко, исчезали как-то очень уж скоро.

Иной раз лес обступал понурый, черный, с такими зарослями, что солнце

не могло пробить, с таким густым сплетением вверху, что не было видно

неба. Становилось среди - бела дня темно, как вечером. Дорога была уже

будто и не дорога, а пещера. Сколько ни знавал Апейка таких дорог, а

чувствовал, как что-то сжимается и чернеет и в его душе, как берет

непонятная тоска, смутная тревога. Когда ехал с ним исполкомовский возница

Игнат, Апейка замечал, что и у того пропадает обычная дорожная сонливость,

в глазах появляется беспокойный блеск. Оглядывается невольно.

Грозно, зловеще обступали огромные ольхи, березы, осины, иногда дубы,

что сжимали убогую дорогу, заставляли ее вилять и туда и сюда. То там, то