Люди на болоте. Дыхание грозы

распрямиться, и постоять, и отдаться радости отдыха. Когда это будет -

неизвестно, знает только - не скоро, не скоро...

Гудит, гремит гумно, пыль кружится, встает до самого верха крыши. Сноп,

еще один .. Еще один... Еще...

Когда старик махнул ей, что подавать уже не надо, Ганна с трудом могла

стоять. Колени подгибались, руки обессиленно дрожали, хотелось упасть и

ничего не видеть, не слышать.

Как сквозь сон услышала, что барабан опять гудит звонко, пусто, - не

молотит. Вскоре он и совсем умолк, гумно как бы омертвело, слышались

только голоса за стеной...

- Покорми коней! - сказал старый Глушак ровным сипловатым голосом

Евхиму, потом поднял глаза на Ганну. - А ты - слазь да, пока то, сё,

солому отгресть помоги...

На улице было уже не так пасмурно, как утром, сквозь тучи готово было

вот-вот прорваться солнце; после сумерек и пыли в гумне Ганна зажмурилась

от яркого света. Густой, но не сильный ветер обдал вспотевшее лицо

свежестью, погнал по спине, по рукам бодрый холодок, и ей стало легче.

Почти сразу же за ней вышел и старый Глушак. Запыленный, с соломинкой в

широкой, коротко подстриженной рыжей бороде, он глянул на стог, поморщился.

- Репа, расселась!.. Утоптать надо! - Заметив, что Хадоська хотела

что-то сказать, видимо оправдаться, опередил: - Пока Иван вернется!..

Иван повел с Евхимом кормить коней. Хадоська заторопилась покорно,

успокоительно говоря:

- Сейчас, сейчас, дядечко!..

Халимон ничего больше не сказав, неторопливо, старчески зашагал к

приводу, наклонился над колесом, что-то стал рассматривать...

Утаптывая с Хадоськой стог, Ганна видела, как вернулись от хаты старая

Глушачиха, несшая чугун, накрытый тряпкой, и Степан с лозовой корзиной за

плечами. Возле гумна лежало толстое, почерневшее от времени и дождей

бревно, старуха поставила возле него чугун, взяла у Степана корзину,

начала выкладывать на бревно хлеб, нож, ложки. Подготовив все, она

взглянула на мужа, который возился у привода, но не позвала его, а села на

бревно и стала ждать. Только когда Халимон подошел и принялся резать хлеб,

она засуетилась:

- Степанко!.. Куда ты девался?.. Обедать иди! Батько сидит ждет!..

Девки! И вы - слазьте!.. Похлебайте борща!..

Когда все сошлись, уселись, где кому пришлось, - не только Ганна и

Хадоська, чужие, но и Степан и старуха, с осторожностью, чинно, - старый

Глушак, выждав некоторое время, как бы давая всем почувствовать важность

момента, перекрестился:

- Дай боже!..

Он взял ложку, зачерпнул ею из чугуна, остренькими, как у хорька,

глазками оглядел сидящих. Все крестились, брались за ложки, - такие же

сдержанные, степенные, как и старый Глушак, будто старались быть похожими

на него. На Хадоськином лице Ганна заметила восхищенье и страх. "Будто не

старый Корч, а царь перед ней!" - невольно усмехнулась Ганна, но усмешка

тут же и погасла: старик сверкнул на нее глазом, словно услышал ее. "Как,

скажи ты, читает внутри!" - мелькнуло у нее в голове.

Обед показался ей невкусным и долгим, и она обрадовалась, когда Глушак

поднялся: слава богу, кончилось! Отойдя немного в сторону с Хадоськой,

услышала, как Глушачиха, собирая ложки, пожаловалась старику:

- Находилась я за конем!.. - В голосе ее почувствовалась покорная

просьба: - Может, кто-нибудь помоложе?

- Возле молотилки расторопность нужна! - сказал Халимон строго. Он

помолчал: - Ну ладно... Будешь солому откидывать.

Глушак позвал Хадоську, приказал стать к коням. Их как раз привели со

двора, и старик сам пошел к ним. Ганна слышала, как он спросил, хорошо ли

накормили, напоили коней, видела, как он взял за ногу гнедого, пощупал под

копытом. Затем он повел батрака к бревну, пододвинул к нему чугун, дал

хлеба, молча стоял, пока тот торопливо хлебал борщ.

Ганна не стала ждать Глушаковой команды, сама пошла в гумно, хотела

полежать на снопах в тишине. Но едва вошла, заметила, что вслед за ней

кто-то спешит. Это был Евхим. -

- Устала?

- Может быть...

- Я сам запарился... Батько может уморить всякого... - Евхим кивнул на

снопы, из-за которых уже виднелись два верхних ряда бревен: - Полезешь?

Хочешь - пособлю?

- Обойдусь!

Она ждала, что он отойдет, но Евхим или не понимал, или просто хотел

смутить ее, посмеяться. Ганна постояла немного и вдруг разозлилась: что ж,

пусть стоит, пусть смотрит! Ухватилась одной рукой за щель в стене, второй

- за сноп и, упираясь носками в бревна и снопы, стараясь прижимать юбку к

коленям, взобралась наверх. Уже на снопах оглянулась, перехватила его

горячий, жадный взгляд.

Но сказать ничего не успела: в гумно входил старик...

5

К вечеру обмолотили все: что значит молотилка - столько ржи за один

день вобрала! На другой день допоздна крутили веялку, ссыпали чистое зерно

в мешки, отгребали мякину. Старый Корч работал вместе с другими, и сам

минуты не постоял, и другим стоять не дал.

Евхим работал тут же, возле веялки. Казалось, он был таким же, как

всегда, и старался, как все. Но если бы ктонибудь мог заглянуть в его

душу, то увидел бы, что не рожь, не веялка, а совсем другое интересует и

тревожит его. Где бы он ни был, что бы ни делал, Евхим чувствовал и видел

одну только Ганну.