Люди на болоте. Дыхание грозы

Он хорошо знал, что не влюблен в нее. Евхим даже с презрением думал о

ней: "Было бы о чем думать, по чему сохнуть! Была бы девка особенная

какая. А то ведь груди как груди, ноги как ноги. Груди - даже слишком

маленькие, как яблоки. И ноги тонковаты, слабые..." И обидно было думать,

что из-за этих поганых ног полночи не мог уснуть, все время они стояли

перед глазами, смуглые, упругие икры, голые колени. Лучше бы не смотрел,

когда она влезала на снопы.

"И собой не особенно видная - мелкота, поглядеть не на что. И лицо -

худое, скулы выпирают... Только и красы, что язык как бритва!.." Но

сколько них оговаривал ее про себя, сколько ни хаял, не помогало, - будто

опоенный зельем, думал и думал о ней, следил за ней беспокойным взглядом.

"А чего - дело молодое!.. Наше дело - не рожать!" - засмеялся он,

довольный таким простым, ясным выводом. Евхим был груб по натуре, склонен

к цинизму, который он считал обязательным признаком истинно мужского

характера.

При всем том вывод его был близок к истине: Евхим тогда и сам не верил

в серьезность своей привязанности к Ганне...

Старый Глушак вскоре заметил его взгляды, осторожные, будто невзначай,

ухаживания за Ганной, отвел Евхима за угол гумна и стукнул по голове

совком.

- За что?

- Чтоб не делал, чего не нужно. Жеребец!

- Уж и посмеяться с девками нельзя!..

- Не для того позваны! - отрезал отец и добавил с упреком: - Нашел кого!

Глушак выпроводил сына с гумна, подальше от девчат, и Евхим весь день

тут больше не появлялся. Но когда вечером старик повез в амбар последний

мешок, когда на гумне остались только Хадоська и Ганна, которым Халимон

приказал подгрести, прибрать все, Евхим появился снова.

- Ой! - разглядев его в темноте, обрадовалась Хадоська.

Ганна встретила Евхима язвительной усмешкой:

- Где это пропадал так долго?

- Работу дал старик, - неуверенно ответил Евхим.

И, чтобы изменить опасное направление беседы, неприятные расспросы,

спросил: - Ну, а вы как тут?

- Слава богу, - ответила Ганна, - без тебя не скучали!

Хадоська тихо, с упреком дернула ее за рукав. Евхим же будто не слышал,

не понял насмешки, постоял, повел глазами вокруг, проговорил спокойно:

- Темно уже!.. Можно и кончать!.. - Он вдруг попросил: - Знаешь что,

Хадоська, иди в амбар, может, там батьке надо помочь. А ты, - кивнул Евхим

Ганне, - догреби до стога - и домой...

Но как только Хадоська исчезла, он подошел к Ганне, стал перед ней.

- Злая же ты! - Евхим помолчал, ждал, что она скажет.

Ганна не ответила ему. - Ты всегда такая?

Он говорил весело, хотел дружеского разговора.

- А тебе не все равно? - Ганна шевельнула граблями, словно просила

отойти, не мешать ей грести.

- Если бы все равно, то не спрашивал бы.

- Так не скажу!

- Горячая ты, видно. - Он взял Ганнину руку, как в тот вечер, но она

спокойно, твердо отняла ее.

- Может быть... Да отошел бы ты, грести не даешь...

- Управишься!.. Горячая, значит!..

- Для кого как!

- Для кого - как печка, а для кого - лед?

- Угадал. Догадливый!..

- А для меня - как?

- Для тебя? По правде, не думала никогда... Наверно, для тебя - никак!

- Как это? Ни то ни се? Среднее?

- А так. Ты для меня - как куколь в борозде. Что ты есть, что тебя нет

- все равно.

- Потому что не знаешь!.. Все о Дятлике своем думаешь. Тоже - кавалера

нашла!

- Какой есть, лишь бы по душе.

- Попусту сохнешь! Теперь он не скоро выберется. За такие штучки мало

не дают! Бандитизм! За это так припаяют, что и света белого не увидит!..

Вот птица: с виду - тихоня, тише воды, ниже травы, а смотри - с бандюгами

снюхался!

Ганна оборвала - донял-таки ее:

- Не радуйся чужой беде...

Евхим понял, что перехватил, просчитался, попробовал поправиться:

- Я и не радуюсь. Просто жалко тебя!..

- А ты не жалей! Не за что!

- Я человек не злой. Сочувственный... Особенно к девкам... - Шуткой он

старался загладить ошибку, растопить Ганнину неприязнь, ее холодную

насмешливость. - Тут время такое - проходу матка не дает! Женись да

женись!.. Вот я и присматриваюсь!

- Коли так, то не туда смотришь. Не высмотришь туг ничего... В другую

сторону глядел бы. Хадоська вон ночи не спит!

- Хадоська...

- Любит, дурная! За что только, понять не могу.

- Хадоська... Что - Хадоська? Вода, - смаку никакого!

Вот ты, ты, по-моему, - со смаком!

- Так она же в сто раз лучше тебя!

- Ты, по-моему, - не слушал ее Евхим, - как самогон!

Первак! - Евхим вдруг схватил ее за руку, Ганна попробовала вырваться.

- Не вырывайся!.. У, видно-таки, горячая!..

- Пусти!

Ганна резко рванула руку и высвободилась. Но в тот же момент, откинув

ее руку с граблями, которые она держала между ним и собой, Евхим обхватил

Ганну обеими руками, сжал так, что у нее перехватило дыхание. От волос ее,

от лица пахнуло ветром, соломой, чем-то таким влекущим, женским, что в

голове у него помутилось. Он чувствовал тугую грудь ее, живот, твердые

колени, все его тело наполнилось нетерпеливым, горячим желанием, которое

опьяняло, жгло, туманило рассудок.

- Пусти! Чуешь?! Ой, больно!.. Не жми, ой!.. - рвалась она,

непреклонная, гневная, все еще не выпуская из рук грабли.

Ее глаза были близко, были хорошо видны в сумерках - непокорные,

диковатые, как у птицы, рвущейся из силка.