Люди на болоте. Дыхание грозы

И плечи, и руки, и ноги ее - вся она была налита непокорностью, но он

не обращал на это внимания.

- Пусти, слышишь? .. Отойди!..

- Вот нетерпеливая!.. - попробовал он пошутить. - Потерпи... немного...

- Пусти! Закричу!.. Ей-богу, закричу!..

Он не ответил. Не мог говорить, ловил ее рот, а она не давалась,

отворачивалась: перед ним был то висок, то взлохмаченная голова с платком,

сдвинувшимся назад. Евхим, однако, не отступал, все крепче сжимал девушку,

и не было, казалось, такой силы, которая бы разорвала его объятие.

И вдруг у Ганны вырвалось испуганное, ударило молнией:

- Батько!!

Евхим сразу выпустил ее, отскочил. Тревожно оглянулся:

сначала на дорогу, ведущую к амбару, туда, откуда мог появиться отец,

но там никого не было; бросил взгляд на соседнее гумно - и там никого...

Евхим невольно взглянул на Ганну, как бы прося ее помощи, увидел - она уже

стояла далеко от него, поправляла волосы и платок.

- Не ищи! Нет его!.. - насмешливо сказала она.

Он со злостью выругался:

- Т-ты, черт! - Но тут же понял, что показывать свою злость - значит

совсем потерять мужское достоинство, стать просто ничтожеством в ее

глазах. Попробовал засмеяться: - А я - поверил!

Ловко ты... придумала!..

"Так одурачила! Так в лужу шваркнула, подлая!.. Дурень!"

- Пугливый же ты, оказывается!

От этой издевки он готов был ринуться на нее, как разъяренный зверь, но

она наставила грабли, угрожающе предупредила:

- Подойди только!

Евхим остановился, как бы размышляя. А думать было трудно: сердце

бешено колотилось, в виски била кровь, в голове стоял тяжелый туман. Она

же, хитрая, не теряла времени даром, использовала заминку: заметила

фигуру, показавшуюся невдалеке, крикнула:

- Тетка Алена, это вы?

Женщина остановилась, присмотрелась к ним.

- Это я, Авдотья, - оба узнали голос вдовы Сороки. - А это ты, Ганна?

- Ага...

- Передать, может, что Алене?

- Не-ет. Сама скажу...

Евхим, слушая их разговор, весь кипел: и это было издевкой над ним.

Нарочно остановила женщину, каждым словом высмеивает его. Погоди, пусть

она только отойдет...

Но Ганна не стала ждать: намеренно громко, чтобы услышала женщина,

вдруг ласково сказала:

- Так я все сделала... Пойду уж.

Он просипел:

- Иди...

Евхим не смотрел ей вслед и все же слышал ее шаги, слышал, кажется,

смех, который она несла в себе. "И надо же было дать так одурачить себя!"

- никак не мог успокоиться он. Ему было так досадно, что хотелось

ругаться. Он злился не только потому, что дал провести себя, но и потому,

что она противится ему, недоступна. "Как принцесса.

Королева доморощенная. Голодранка!.."

Течение его мыслей о куреневской принцессе, однако, тут же оборвалось:

на тропке со стороны усадьбы появилась женщина. Он узнал Хадоську, подумал

беспокойно: "А может, она поблизости была, не захотела подходить, когда я

с Ганной... Видела, как Ганна отшила меня... Ну и пусть, коли на то пошло

- плевать мне на все!.."

Хадоська, подойдя к Евхиму, оглянулась:

- А где Ганна?

- Ушла уже...

"Не видела, значит. Если бы немного раньше - налетела бы, а так - не

видела..." Евхим и Хадоська какое-то время стояли молча, ему не хотелось

говорить, его еще волновала пережитая досада, а она будто ждала чего-то,

что он должен был обязательно сказать. Может, ей тогда было достаточно

одного ласкового слова: "Ну, и ты иди, Конопляночка!" - и она бы ушла, тая

радостную надежду. Но он не говорил ничего, и она стояла, чувствуя, как

тесно становится в груди, взволнованно комкая пальцами уголок платка.

Евхим заметил, что она крутит, мнет уголок платка, и будто очнулся.

Окинул всю ее глазами - Хадоська стояла опустив голову, тихая, покорная, -

и вдруг подумал: чего он морочит себе голову, чего ищет, добивается? Зачем

ему эта занозистая Чернушкова королева?

Евхим обнял Хадоську, почувствовал, как она радостно, преданно

прижалась к нему, затрепетала от счастья.

- Конопляночка...

Он поцеловал, и она не отвернулась, ответила долгимдолгим поцелуем,

таким, что он едва не задохнулся.

- Устал я... - сказал он, будто открылся другу в беде. - Давай

посидим...

Бережно держа ее за талию, Евхим повел Хадоську к стогу. Она шла

сначала легко, с той же ласковой покорностью, но вдруг заупрямилась:

- Не надо!.. Я не хочу!..

- Ну, посидим немного! Ноги болят... Посидим - и только!..

Он говорил мягко, ласково, будто просил пожалеть его.

Голос его убеждал: ничего бояться не надо, ничего плохого не случится.

- Гляди же, чтоб... без глупостей!..

Хадоська послушалась, села возле него. Он обнял ее, притянул, стал

целовать, шептать что-то горячее, бессвязное, путаное. Она первое время,

хоть и сдержанно, отвечала на его поцелуи, потом начала тревожно биться,

стараясь вырваться из его объятий.

- Ой, не надо! Не хочу!..

- Дурная!.. Ну, чего ты? Ну, чего?.. Неужели я так не нравлюсь тебе? ..

Такой противный?

- Нет...

- Ну, так чего ж ты?

- Боюсь я! Встанем лучше!..

- Не любишь, значит?

- Давай встанем!..

- Не любишь?

- Люблю...

- А если любишь... Дурная!.. Конопляночка!.. Конопляночка моя!..

Он не слышал своих слов, он чувствовал только ее, молодую, желанную,

неподатливую. Кто бы мог подумать, что и она, такая добрая, мягкая,