Люди на болоте. Дыхание грозы

кажется влюбленная без памяти, будет так противиться! Его злило ее

непослушание, ее упрямство, он горел нетерпением.

- Евхимко, милый!.. Не надо!..

- Почему? Вот выдумала! Трусиха ты!

- Евхимко! Не женившись!.. Грех!..

- Греха теперь нет! Грех выдумали... Все грешат...

- Побойся бога, Евхимко!

- Бог не осудит!

- Таточко!.. Как узнают все!..

- Никто не узнает!.. - Ему надоели ее тревоги, наскучило уговаривать,

и, чтобы кончить это, он сказал: - Женюсь же на тебе...

- Женишься?

- Женюсь, сказал!..

- Так подожди!.. После свадьбы!..

Евхим ошалел. Хадоська это почувствовала и присмирела.

Она еще в отчаянии боролась и с Евхимом, и с собой, со своей любовью,

боролась, чувствуя под собою страшную бездну, но бороться становилось все

труднее. Она слабела, чувствовала, что не устоит...

- Евхимко... милый!.. После... Сразу...

- Ну, заныла! Если ты сейчас!..

- Божечко же!..

Это был последний вопль, последняя надежда, мольба о пощаде...

Когда Евхим проводил ее по загуменью, исподлобья, воровски следя, не

подглядывает ли кто за ними, Хадоська была тихая, ласковая, покорная.

Прощались возле ее гумна. Евхим виновато обнял ее за плечи, Хадоська,

приподнявшись на носках, дотянулась до его губ, поцеловала.

- Евхимко! Что ж... - голос ее, слабый, страдальческий, задрожал, - что

ж мы... наделали!

- Вот дурная, будто что особенное!

- Грех какой!

Он хотел сказать что-нибудь беззаботно-шутливое, но Хадоська вдруг

припала к его груди, горько, с глухим, полным отчаяния стоном зарыдала.

Евхим оглянулся: "Вот плакса!

Будто в гроб живая ложится!.. Еще услышит кто-нибудь, заметит...

Родителям наплетет... Пойдут разговоры..."

- Ну, тихо ты! - проговорил он возможно ласковее и строже. - Люди ходят!

Она утихла, отступила, вытерла слезы.

- Так не... обманешь? .. Евхимко? ..

- Нет... Сказал...

- Не бросишь?

- Вот, ей-богу! Опять!

Он уже почти сердито повернулся и пошел назад. "Нужно было мне это,

связался е дурой, - от души пожалел он теперь. - Мало было забот!" Но,

отойдя немного, успокоившись, рассудительно подумал: "А если на то пошло,

чем я виноват! На то и рыбак, чтоб рыба не дремала. Зачем было упускать

такой кусок!" Он с удивлением и вместе с тем уже с удовольствием вспомнил:

"А держалась как! Кто бы мог подумать!.. А все-таки не убереглась,

добился..."

- Поднимая на гумнище брошенные грабли, он вспомнил другую, вспомнил,

как неподатливо рвалась та, как насмеялась над ним, и радость его остыла.

"Вот кого бы обломать!.. Только - трудней будет!.. Ничего, всему свой

черед..."

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Олешниках Шабета взял подводу, и дальше, до Юровичей, Василя везли.

Конь был не из резвых, возница не спешил, Шабета не подгонял тоже, и, пока

доплелись до местечка, на землю легли плотные вечерние сумерки. С горы

спускались и ехали по притихшим местечковым улицам уже в темноте, которую

там и тут прорезывал желтый свет из окон.

Всю дорогу Василь был молчалив. Молча спустился он и в подвал дома,

который с этого вечера должен был стать его немилым, вынужденным

пристанищем. В подвале было еще темнее, чем на улице, только свет из

открытых дверей на время раздвинул тьму, и Василь увидел чьи-то ноги,

обутые в лапти с присохшей грязью, увидел край свитки, измятую,

разбросанную солому.

- Откуда ты? - спросил из темноты голос, когда дверь закрылась.

- Из Куреней...

- А-а... А я из Слободы...

Хотя Василь своим молчанием ясно показал, что не хочет говорить, голос

полюбопытствовал:

- За что?

Василь отмахнулся:

- Ат...

Незнакомец пошевелился, пошелестел соломой и больше уже не спрашивал.

Долгой и мучительной была эта ночь для Василя. Мысли все вертелись

вокруг того, что произошло неотступной, зловещей ночью, вспоминал,

перебирая событие за событием и ночь, и следующий день, и снова видел

перед собой то Ганну, то мать, то Шабету, и тяжкий камень давил на сердце,

обида и злость овладевали им. Обида эта росла, ширилась, она была

направлена теперь не только на Шабету, но и на весь свет, в котором, как

Василь был теперь убежден, нет никакой справедливости, не было никогда и

не будет.

Справедливость! Где и когда она была для бедного, темного человека? Где

ее искать ему, одинокому, беззащитному, который, можно сказать, и света не

видел дальше куреневских болот, который и в Олешниках робеет на каждом

шагу?

Полный тяжелых дум, он задремал только под утро, но и теперь спал

недолго, его разбудил говор: кто-то просил выпустить "до ветру". Небо за

окном начинало зеленеть, на нем уже хорошо очерчивался непривычный,

жесткий переплет решетки, и ее вид сразу отогнал дремотную успокоенность,

вернул к горькой действительности. Но Василю не хотелось ни видеть эту

действительность, ни думать о ней. Подложив под бок свитку, укрыв ею

голову, лежавшую на торбе с продуктами, он снова задремал.

Сквозь дрему он чувствовал, что наступило утро, слышал, как кто-то из

тех, что были тут вчера вечером, сказал: "А любит, видно, этот жеребенок

дрыхнуть!", но не поднимался.

Встал, только когда начали будить: принесли завтрак. Теперь он хмурым,

заспанным взглядом зверовато огляделся: их тут было трое, - один, с

засохшими ранками и синяками на лице, такой худой, что неизвестно, в чем