Люди на болоте. Дыхание грозы

сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!

Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что

они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой

секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то

сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко

Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю

опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на

Дятликова Василя не хочет...

- Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай

короля с заморского корабля!

- Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!

- Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.

- Эге, поругались! А из-за чего?

Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в

группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой,

будто целоваться лез:

- Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?

- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!

- А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так

"старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! -

перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!

Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись,

подначивали его и Сороку. Та упрекнула:

- Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!

У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он

болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего -

дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто

ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к

Сороке: зачем же приглашала в осеть?

Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял,

другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики,

по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом

вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили,

пискухи!

Пристал к группке парней:

- Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?

- А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.

- Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!

- Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой

оравой смотреть!

- Сам управляюсь!

Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они

говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный

хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда.

Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе

любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому

же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно

было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить

ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату

могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того,

как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но

и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!

Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней

первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой

охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел

Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо

отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.

Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в

груди.

- Раздайся, мошкара! - воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны.

Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас

особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили

люди: Бугай.

- Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим. - Можно было

б еще посидеть!..

- Вас только и ждали! - закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже

можно начинать!

- И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов

ждать будем, пока соберутся все?!

Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили:

пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что

прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил

у присутствующих:

- Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство

из сельсовета?

- Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!.. - пошел говор по

хате. Гомон стал утихать.

Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми

плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку

и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета

Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.

Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем

Рудым, объявил:

- Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О

нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также

- и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по