Люди на болоте. Дыхание грозы

подумал: "Человеком или не человеком - все равно, а зубы, конечно, надо

иметь! Без зубов не уцелеешь нынешним временем. Съедят - и не оглянешься."

Вспомнил, что сказал Миканор о болоте, рассудил, как старший: чудак, -

осушить, говорит, болото, луг сделать! Такое в Куренях и во сне не

приснится, если бы и хотел! Мысли перекинулись к разговорам о маслаковцах,

и все внутри у него закипело. "Если б знал, кто их привел бода, задушил бы

гада!.. А узнать можно. Курени - не город какой, одна улица, каждая хата,

можно сказать, на виду. Хорошенько присмотрись - и заметишь что-нибудь,

как бы тот ни крутил. А там только не пожалей времени да не трусь, и до

большего, до всего дойдешь! Не укроется!.. Только бы проследить

хорошечько1.."

3

Синим снежным вечером Грибок ходил по деревне от окна к окну, звал

людей на собрание в Игнатову хату.

Собирались долго, недружно: то ввалится несколько человек одновременно,

один за другим, то за целые полчаса хоть бы кто-нибудь простучал сапогами

в сенях, звякнул щеколдой. Правда, те, что были уже в хате, таким

непорядком не только не возмущались, но будто и не считали его достойным

внимания: сойдясь группками, мужики и парни смолили цигарки, беседовали.

Беседа и жесты были чаще всего неторопливыми, мирными, и причиной тому

была зима: когда и посидеть, поговорить вволю, как не зимой, да еще перед

собранием.

Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо

сипела и мигала.

В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле

слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том,

будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили,

кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие

говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но больше

верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в

судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а

в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с

недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на

разные домашние новости или сплетни.

Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи,

и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в

поле:

- Больше полвоза натаскал, ирод!..

Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз

поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему.

Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как

хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень

злится.

- Судить таких надо бы, - заявил Игнат. - В Сибирь ссылать, чтоб не

зарились на чужое...

- Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, -

поучительно отозвался старый Глушак.

В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:

- А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют

генералов - аж пух летит.

- Может быть. Слухов всяких... полно... - Учитель озирается, как зверь

в западне.

Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.

Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович,

почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В

Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит

сам.

Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой

среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в

Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...

- А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их,

генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до

одного...

- Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под

которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского

политика!

- И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве

жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но

Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не

просят.

Однако в разговор вступает Чернушка:

- Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!

Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не

разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что

если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?

- Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает

хорошо...

Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего

нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался

задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины,

которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на

все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали

чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало

вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо

сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.

Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин,

которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она