Люди Огненного Кольца

Гусев не успел закончить фразу — в сенях громыхнуло ведро, раздался сдавленный визг, что-то метнулось. Рванувшись, сбив со мола чашку с чаем, Гусев выскочил в сени, но опоздал. Лиса, успев перегрызть лямку рюкзака, смылась.

— Не оставляй вещи без присмотра, — сказал Тасеев, когда Гусев вернулся. — Таких приключений тут будет много. Зверье на островах непуганое.

Случившееся не помешало Гусеву продолжать болтовню. Со свободных мыслей о Жэнь он перешел на состав некоей геологической группы, призванной, по его мнению, решать некоторые узко специальные вопросы.

— Чисто экспериментальная группа, — горячился он. — Гусев и Галка Чиркина. Гусев и Ленка Оленина. Впрочем, нет, Оленина не пойдет. Она утомительна в близком общении. Гусев и Чиркина — вот вариант, близкий к совершенству.

— А тема?

— Тема вечная!

Они посмеялись.

Сколько раз, подумал Тасеев, я сидел вот так с Гусевым? Ох, много! Даже в школьные дни сидел. После лыжных соревнований мы собирались у Светки Маевской и пили чай. Иногда мы так выматывались, что девчонки нас, как лошадей с ладоней сахаром выкармливали…

Гусев потянул Тасеева за рукав.

— Чего? — удивился Тасеев.

Но Гусев смотрел так наивно простосердечно, что Тасеев не выдержал и вынул из рюкзака единственную захваченную им бутылку спиртного.

— Помнишь, — размяк Гусев, — как на лабораторных занятиях в ТГУ мы калили на спиртовке аммоний, а стеклянную трубку выводили в соседнюю аудиторию? И как Гоша Черемин был обвинен в нехорошем поведении?

— Еще бы!

Они развеселились, и это вызвало волну новых воспоминаний, которые в другой раз, может быть, и не казались бы столь смешными, но тут, в заброшенном поселке, на острове, звучали невероятно смешно. Тасеев даже попытался насвистать мелодию, сочиненную вышеупомянутым Череминым на день выпуска, но Гусев его оборвал. Гусев не любил дилетантщины. Его молением, его страстью был классический джаз — Оскар Петерсон, Телониус Монг, Армстронг, Эллингтон, Эдерли… И прервав Тасеева, Гусев заголосил, отбивая такт ложкой:

— Аве Мария! Аве Мария, дева непорочного зачатия! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерилиза в тертой дубленке и старых джинсах, и волосы твои льются по спине, и черная сигаретка дымится в красных губах! В протянутой твоей руке лежит извечное «Славься!», и вся ты как пятак неимущему, как пресловутое «два», на которое делится весь род человеческий…

— Ну ты даешь! Что бы это значило? — удивился Тасеев.

— Вольные переводы.

— Давай лучше в шахматы.

— Ты же их за «пёсификом» забыл.

— Не проблема!

Из куска старой кошмы Тасеев нарезал квадратиков и с помощью спички насадил на них вырезанные из мыла фигурки. Доску расчертили карандашом прямо на нарах. Гусев принюхался, ухмыльнулся:

— Как там твоя жена говорила: «Носки стирайте, а не выбрасывайте»? Вот завтра я нашими шахматами их и постираю…

8.

Ночью Гусев проснулся.

В комнате было сыро, с потолка капало — над островом шел дождь.

Надолго затянуло, подумал Гусев и поморщился. Он не был фанатиком своей профессии и без всяких угрызений совести мог неделю пролежать на боку, но дождь и его не устраивал.

Отмахнувшись от мыслей о тонущем из-за дождя маршруте, он вспомнил вдруг Нонку Белову, с которой целовался на скамье в каком-то московском парке, вспомнил, как Нонка говорила что-то хитрое и долгое о семье… Нет, вздохнул он, Нонку в жены брать — хлопот не оберешься… Семья ведь на жене строится, и хорошо, когда жена в меру глупа и не в меру красива. Как… как Валя Тасеева… Чего она, кстати, привязалась перед отъездом: «В тебе, Сережка, два человека сидят, и одного из них, точно, лечить надо…» Шутка, наверное…

К птичкам хочу, вздохнул Гусев. В Москву хочу, а не в Южно-Сахалинск. К ребятам хочу, даже к Нонке Беловой хочу. В голову Гусева пришло и еще одно имя, но так четко и деловито рядом храпел Тасеев, что он это имя постарался сразу забыть.

И даже выругался — где он, этот убежавший от него распроклятый сон?!

Часть вторая. БОЛЬ

1.

Туман держался весь день, и так же весь день моросил дождь. Пока Тасеев натягивал на тостах длинный обрывок провода, Гусев успел поиграть транзистором.

Писк морзянки шел в эфир сплошным валом, и, оставив это утомительное занятие, Гусев отправился погулять.

Белый пляж, запертый морем и скалами, напоминал испортившуюся самобранку: тут было всё, правда испорченное, изломанное. Причудливо изогнутые, пересохшие, выбеленные временем и солью куски плавника метались с отшлифованными до латунного свечения бамбуковыми реями, сложная вязь рваных капроновых тросов сплеталась с рифлеными канатами ламинарий, ощетинившиеся ржавыми гвоздями ящики громоздились среди стеклянных алых или прозрачных поплавков. Белели в песках огромные зазубренные раковины, игольчатые, как поросшие нежным мхом, сферические скелеты морских ежей. Крабьи клешни и панцири самых невероятных форм и раскрасок сияли среди зеленых пальчиков какой-то пузырчатой дряни, с пистолетным шумом взрывающейся под ногами.