Люди Огненного Кольца

Еще интереснее было разглядывать выброшенные накатом радиолампы, синтетические мешки, пластмассовые коробки, канистры, обрывки сетей, бесчисленные бутылки из-под джина и виски, без этикеток, но с красивыми металлическими пробками, плетеные башмаки, украшенные наивными рисунками, консервные банки, побитые морской водой куклы с плоскими восточными лицами, деревянные пепельницы, а иногда и совсем уж непонятно как попавшие на берег предметы — чугунные котлы, ржавые якоря, неразорвавшиеся снаряды.

Пляж сузился. Обрывы подошли к самой воде. Из тумана доносились птичьи крики, черными тенями мелькали мимо бакланы. Застрелив одного, Гусев отправился домой.

Ему повезло — Тасеев тоже бродил по берегу. И, желая поднести другу сюрприз, Гусев закатал рукава и принялся за варку. Четыре раза менял он в кастрюле вскипавшую пеной воду, в все же Тасеев, появившись в дверях, поморщился:

— Что за запах?

— Баклана варю, — пожаловался Гусев. — Четыре воды сменил, а он, подлец, все равно как бычья жила. И рыбой пахнет.

— Ну-ка?

Гусев поставил кастрюлю на щелястый стол, вытащил ножом горячую тушку, оторвал кусок. Тасеев пожевал, сплюнул:

— Хуже вороны!

— А ты ворон ел?

— Дело маленькое!..

2.

— Сережа, — спросил однажды Тасеев, — почему ты не женишься?

— На ком же я жениться могу? На баклане или на лисе?

— Ты же не всю жизнь провел на острове.

— Нет, — протянул Гусев, — Мне и мысль такая в голову не приходила. Да и зачем жениться? Ради прописки разве что?..

— Какой прописки?

— Да я Галку Чиркину вспомнил. У нее в Москве квартира пустая, так что смысл в такой женитьбе, пожалуй, бы был… — Гусев вдруг по-детски обиделся: — Чем я хуже футболиста, которого в Москву без лишних слов приглашают и тут же квартиру в центре дают? Конечно, мяч гонять и по ногам лупить я не очень-то умею, но при случае могу научиться. Пусть меня в столицу возьмут!

— Столица не для геологов, — возразил Тасеев. — По крайней мере, не для геологов-полевиков.

Но Гусев махнул рукой:

— Все равно не женюсь. Нет во мне этой смелости, старик. Я все молодое люблю, а жены, они, знаешь, быстро меняются.

Несмотря на усмешку, проскользнуло в тоне Гусева что-то необычное. А вспомнил он опять Нонку Белову. И даже не ее саму вспомнил, а то чувство постоянной восторженности, которое он всегда испытывал, находясь с ней… Не о прописке он тогда думал и не о том, как жены меняются… Но объяснять это было трудно, пусть Тасеев уж сам догадывается… Голова-то у него есть, и голова неплохая… Гусев вздохнул в прислушался: за окном шумел все тот же занудливый темный дождь…

3.

Но рассвет был, как фейерверк. Солнце разогнало туман, высветлило море и небо, и даже редкие тучки вели себя так, будто никакого отношения к промчавшемуся тайфуну никогда не имели.

— Торопись! — подгонял Тасеев друга. — Пока природа не одумалась, надо с нее клок содрать. С природой, Сергей, всегда надо бороться.

— Только с собственной! — возразил Гусев.

Впервые за неделю геологи увидели свой поселок полностью — разбитые домишки, береговые террасы, бамбуковые рощицы. Далеко на юг тянулась широкая полоса пляжа, на севере она упиралась в непропуски. Над всем этим царил мощный конус пика Прево. Даже в такой ясный день над вершиной его клубились белые грибки. Потом они слились в один. Грибок попыхтел, расширился, стал плоским кольцом. Еще расширился, дал начало второму кольцу, а то — третьему, самому широкому и мучнистому. Чуть позже кольца сомкнулись, и на вершину пика Прево на весь день легла широкая шапка.

Забрав молотки, рюкзак, карту, геологи выбрались на береговую террасу и уже с нее разглядели узкий перешеек, стиснутый водами Охотского моря и Тихого океана. Океанская вода была голубой, охотская серой. Ничем не обеспокоенный простор, в котором не замечалось никакого движения, и привлекал и отталкивал. Дымчатые мысы, угрюмые непропуски, светлые рощи — все это было знакомо, понятно, читаемо, но воздух — необъятный, от неба до моря, и море — необъятное, подернутое ощущением холодных глубин, были слишком огромны, чтобы люди сразу могли откликнуться на их красоту.

— Иканмикот!

Полузаросшая, теряющаяся в грязных теневых ледничках тропа вывела их на плечо горы.

— Ни одного обнажения! — выругался Гусев, — Все задерновано, забито травой.

— С океана надо смотреть.

Действительно, с океана гору будто поясом срезали. Гигантские глыбы, сколотые землетрясениями, завалили пляж. Гусев деловито направился к руинам.

— Оставь, — заметил Тасеев, — рядом же коренные выходы. Зачем ты с обломочным материалом будешь возиться?

— До коренных лезть да лезть, а эти под рукой. Они же с обнажения! Взгляни, какие зеркала перед нами.

— И в кого ты такой лентяй, Гусев?

— Я не лентяй, я силы для будущего храню…

Именно торопливость, неумение доводить долгие дела до их логического завершения не терпел Тасеев в Гусеве. Гусев всегда торопился. Всегда торопился и всегда мучился тем, что время проходит, а он, Гусев, никак не успевает сделать что-то значительное.