Люди ПЕРЕХОДного периода

Я стояла, приоткрыв рот, и смотрела на фабричный корпус, сглатывая слюну, впитывая глазами всю эту нечеловеческую красоту. Боже, как всё это было восхитительно; я поймала себя на мысли, что уже сочиняю в голове картину будущей красоты, фантазирую, перебирая варианты, ловлю эту редкую добычу за перья радужного хвоста, и мысли мои были в тот момент одна сумасшедшей другой. О Господи, сочетание старого кирпича с новой столяркой из настоящего дерева — закажем отдельно, по моим эскизам, никаких пластиковых стеклопакетов, к чёрту! Вход — арочный, что сохранит общий стиль. Стиль? Стиль — «Сохо», старый «Челси», культурная промзона, но только уже изрядно очеловеченная, обогретая духом новых времён, ещё не успевших полностью отречься от старых свежими взглядами на самою вещь, на суть её, на то, что вышло не из-под машины, а из-под рук мастера и сразу же зажило собственной жизнью, не дожидаясь тонкой доводки. Итак: грубая фактура, сочетание малосочетаемого, где тусклая нержавейка поддерживает очищенный от накипи и грязи кирпич, обильное стекло конкурирует со старым трещиноватым деревом, изразцы — со штукатуркой, персидские напольные ковры — с нарочито примитивным однотонным половым кафелем. И никакого глянца и лака, нигде — всё исключительно матовое, приглушённое, сдержанное, седое, изначально близкое к самому человеку. В общем, ничего случайного и хамского, и права была Рыба — территория «для своих», но только не «тех», а этих, «наших» — кому будет тут хорошо вместе с нами, кому в голову не придёт обрывать крылья у ангела, чтобы сварить их в мутной похлёбке, — достаточно просто делать то, что умеет и любит сам Герка, и здесь он сможет довести свои умения до новых возможностей.

В тот день, несмотря на данное Герману обещание, я вернулась к себе в Апрелевку, хотя он и настаивал на возвращении в Плотников переулок. Сказал, завтра, мол, за вещами съездим, заберём всё, что нужно, и сразу назад. Не мог, видно, никак успокоиться, не хотел расставаться, не насытился мной, я это остро чувствовала: постоянно звонил, интересовался, как там и чего у меня с Рыбой и что та думает по поводу этих скорбных для её придумки дел. В общем, звонил до тех пор, пока у меня на мобильнике не села батарейка. Но то, что я себе нафантазировала, эта идея настолько меня завела, что я на какое-то время утратила контроль над ситуацией. Всё думала, считала, прикидывала. Надо сказать, складывались цифры намного успешней, чем вычитались, и в этом состояла главная загвоздка. Средств, даже при самой успешной продаже Геркиного жилья, вряд ли бы хватило, чтобы поднять такую махину. Да и кто даст-то, в принципе, организовать там ресторан, кто пустит под аренду помещение, чтобы разместить в нём нашу «Шиншиллу», не имевшую пока за собой ничего, кроме названия, будь оно неладно.

Очнулась в электричке, когда уже поздно было поворачивать обратно. Сентябрь, в особенности если был он сухой и безветренный, обычно вызывал у меня приступ тупой человеческой радости, самой нехитрой, обычной — той, которую, наверное, придумал для себя человек, чтобы одним махом отдалить всё остальное, разное, дав себе паузу откинуться на спину, прикрыть глаза и не ощущать на протяжении этих коротких минут ничего, кроме прилива тёплой волны где-то посерёдке своей утомившейся души, нашедшей приют в промежутке между животом и головой. Вообще, что с самой душой, что с мужиками, которые все эти годы вились вокруг моей короткой юбки, у меня было не очень. Первая, сколько я себя помню, всегда держала меня за шкирку, вжавшись изнутри оболочкой в грудь и тормозя всякое моё девичье начинание по линии женщина — мужчина. Казалось, и сама себе ничего, всё при мне, от и до, и даже мой основной природный недостаток в виде дурацких кудрей, жёстко торчащих витыми шампурами во все стороны, никогда не останавливал мужиков от того, чтобы не предпринять очередной попытки заговорить со мной на улице, заманить в темноту, где им светит, или подставить подножку, чтобы прихватить уже в полёте. Видела всё это, конечно, однако всегда старалась точно расставить акценты. Пару раз, однако, всё же обожглась. Первый раз такой ожог вылился в потерю девственности, но не это оказалось самым неприятным. Просто дядька тот, нестарый ещё, что заморочил мне голову, за день до того, что между нами произошло, якобы оборонял Белый дом от танковой атаки ельцинских демократов и лишь по случайности не был арестован этой подлой властью, заново одолевшей кучку патриотов. Это и сработало на его быструю задачу. Мне было девятнадцать, и я была маленькой курчавой дурой при еврейской апрелевской маме, которой при всём желании никак не удавалось одной рукой дотянуться до Москвы, чтобы контролировать моё целомудрие, а другой одновременно решать возрастные женские проблемы, чтобы после недавней смерти моего отца не остаться окончательно невостребованной.