Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни

Шериф решил, что среди ночи Натан как-то перебрался в инвалидное кресло и поехал в поле. Туда, где река делает резкий поворот и где пшеница всегда растет лучше всего. Где старый дуб шелестит листьями на ветру. Куда олени каждый год приводят своих оленят. Шериф осмотрел место происшествия и решил, что Натан доехал до этого места, но коляска наехала на камень и перевернулась, он не смог подняться и умер от холода в эту морозную ночь. И как я мог сказать, что такого не могло случиться?!

Позже шериф рассказал мне, что Натан лежал на спине. Глаза его были закрыты, кожу покрывала роса. Лицо у него было таким спокойным, что могло показаться, что он спит. Шериф впервые обнаружил мертвое тело, обе руки которого до запястий были погружены в землю, словно корни пшеничных колосьев.

Они тоже были готовы.

Готовы к урожаю.

Курт

Я натягиваю перчатки, покрытые кровью.

Они взлетают из мусорного бака приемного покоя, взмывают высоко в воздух и оказываются на моих руках. Рядом со мной стоит Эми, одна из наших сестер. Она очень бледна. В ее руках окровавленное полотенце, на нем еще больше крови, чем на перчатках. Эми начинает аккуратно вытирать мои руки полотенцем. С каждым движением ее рук полотенце становится все чище, а мои перчатки все кровавее.

Я ничего не понимаю. Полотенце уже белоснежное, словно новое. Эми отворачивается от меня и встряхивает полотенце. Оно мгновенно сворачивается в идеальный квадрат. Эми присаживается на корточки и кладет его на полку в стопку других полотенец. Я смотрю на свои руки в перчатках. Они дрожат, капли крови поблескивают в свете люминесцентных ламп.

Я оборачиваюсь. На каталке лежит мужчина. Он неподвижен и бледен, как смерть. Белый круглый датчик монитора на зеленом проводе отклеился от его груди и свисает с каталки. Мужчина медленно покачивается в воздухе. Все остальное неподвижно.

Сверху на лицо мужчины опускается мятая голубая стерильная салфетка и скрывает его. Все еще видна пластиковая эндотрахеальная трубка. Она торчит под острым углом, ее конец соединен с дыхательным мешком, который неподвижно лежит на груди пациента. Никто не сжимает мешок. Воздух не поступает в легкие. Я смотрю на трубку. Она неподвижна. В прозрачном пластике я не вижу ритмичного затуманивания от дыхания пациента. Не вижу даже слабого движения. Не вижу ничего.

Что бы здесь ни произошло, все кончено.

Он мертв.

Я смотрю на него, пытаясь понять, кто это. Это мой пациент? Я не могу рассмотреть лицо и узнать его. В палате возникает какое-то движение. Входят сестры, санитары, даже две пожилые дамы-регистраторы. Но они движутся спиной, словно в какой-то безумной игре. Я раздражаюсь. Не место и не время для игр.

Дамы-регистраторы спиной входят в палату, каблуки их туфель стучат по линолеуму, звук странный. Проходя мимо, они не смотрят на меня. Они пятятся в угол палаты, к рентгеновскому аппарату. Они заходят за аппарат и выглядывают из-за него, словно прячась от пациента, который лежит передо мной. Я смотрю на них, а они поворачиваются друг к другу и обнимаются, содрогаясь от рыданий. Я не знаю, почему они здесь. Они никогда раньше не заходили в реанимационную палату.

Ко мне поворачивается Лиана, та, что повыше. Слезы текут по ее лицу снизу вверх и исчезают в зажмуренных глазах. Черная тушь, размазанная по лицу, собирается и исчезает – словно лава таинственным образом поднимается вверх и пропадает в жерле вулкана. Весь макияж оказывается там же, где и утром, до начала работы.

Самый высокий медбрат в нашем приемном покое пятится к пациенту, кладет руки ему на грудь и начинает непрямой массаж сердца. То есть мне так кажется. Даже движения его неправильны. Я смотрю на его руки, пытаясь понять, что не так. Это грудь пациента. Она движется, словно приклеенная к рукам медбрата. Каждый раз, когда руки поднимаются, грудь пациента движется за ними, словно его кожа притягивается к ним, как магнитом. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… массаж сердца напоминает попытки накачать спущенную шину грузовика на трассе.

Теперь я у изголовья кровати. Салфетка, накрывавшая лицо пациента, исчезла. На горле я замечаю разрез. Пациент слишком тучный, и я не вижу трахеи, но по опыту знаю, что была проведена крикотиреоидотомия – последнее средство открытия дыхательных путей, когда ничего больше не помогает. Эту операцию можно сравнить с попыткой выпрыгнуть из падающего вертолета за миллисекунду до столкновения с землей.

Эндотрахеальная трубка уходит в отверстие после крикотиреоидотомии. Медбрат сжимает фиолетовый дыхательный мешок, чтобы обеспечить поступление кислорода в легкие. Но вместо воздуха по трубке в легкие мужчины уходит пенящаяся кровь. Я пытаюсь закричать и остановить его, но почему-то не могу произнести ни слова. Я с ужасом смотрю, как дыхательный мешок загоняет кровь в легкие пациента. Если он не остановится, то пациент попросту захлебнется. Я пытаюсь сделать шаг вперед и вырвать мешок из рук медбрата. Но ничего не выходит. Я чувствую себя мухой, оказавшейся в капле янтаря. Я – простой наблюдатель кошмара.