ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Из комнаты, не торопясь и лениво почесываясь, вышел Митя, видимо помощник дежурного. Это был парень лет тридцати с туповато-дерзкой физиономией, украшенной лихо вздернутым кверху, очень курносым носом. По выражению его физиономии можно было определить, что он тоже не выспался и явно недоволен причиняемым ему мною беспокойством.

— Чего вам, товарищ начальник? — недовольно пробурчал Митя.

Дежурный кивнул головой на меня.

— Оформи этого, Митя!

Энкаведист взял у дежурного справку и паспорт, помял их в руках и угрюмо буркнул мне:

— Ну, давай!

— Что давать? — спросил я.

— Давай, пошли!

— Куда?

На этот вопрос он дал обычное в НКВД невразумительно-стандартное объяснение:

— Там увидишь…

И я увидел, спустя минуту или две, старого знакомого, так называемый "собачник" — зал при комендатуре, в котором арестованные ждут вызовов на допросы. Митя ввел меня в него из коридора, втолкнул в одну из досчатых комнатушек, пристроенных к стенам и, заперев на замок, удалился.

Такой неожиданный итог моей беседы с Шабалиным привел меня в состояние полной растерянности. Поверив в освобождение после долгих сомнений, я был потрясен тем, что вместо него попал в давно опостылевший мне "собачник". Бессильно свалился я на вделанный в пол табурет и, когда моя растерянность несколько прошла, обрушил на голову Шабалина целый поток ругательств. Я ругал его громко, во весь голос, всеми тюремными словами, какие только мог вспомнить. Эту ругань прервал голос Мити, донесшийся ко мне через запертую дверь досчатой комнатушки:

— Эй, ты, который внутре? Где твои вещи? Не поняв, что он хочет, я спросил:

— Какие вещи?

— Ну, твой сидор. Ты где сидел? Я назвал ему камеру.

— Ага! Ну, давай, сиди, — еле слышно пробурчал Митя.

Я окликнул его, но он не отозвался; видимо, ушел из "собачника". Положение мое как будто начинало выясняться. По всем признакам меня собирались перевести из Холодногорска в какую-то другую камеру.

"И с холодногорцами мне попрощаться не дали", — подумал я.

Эта мысль вызвала у меня новые ругательства по адресу Шабалина. Однако, такое бесполезное занятие мне скоро надоело, да и нехватало сил для него. Измученный морально и физически только что пережитым, с отупевшими нервами и тягучей болью в голове, я задремал..

Из этого тяжелого забытья меня вывела, просунувшаяся ко мне из двери, физиономия Мити. Она крикнула мне прямо в ухо:

— А ну, давай проснись!

Вскочив на ноги, я накинулся на него:

— Ты, что твердишь, как попка-дурак: давай да давай? Других слов у тебя нет, что-ли?

Митя попятился назад. Я вылез из комнатушки и, надвигаясь на него, спрашивал в приступе злости:

— Человеческих слов у тебя нет? Ну? Говори! Он пятился и бурчал:

— Ну, ты не очень! А слово "давай" самое, что ни на есть, тюремное. Поскольку я тюремщик, то и говорю его. А ежели буду пидагог, так другое скажу…

Я представил себе Митю в роли педагога и невольно рассмеялся. Он удивленно спросил:

— Давай… чего зубы скалишь?

— Да вот подумал, какой из тебя педагог выйдет и смешно стало. Эх, ты, пи-дагог, — передразнил я его. Энкаведист махнул рукой.

— Ладно. Давай, пошли!

— Куда это? — На освобождение…

Одна неожиданность за другой валились на меня. Слова об освобождении сменились "собачником", а теперь? Опять слова? Я недоверчиво взглянул на энкаведиста.

— Это правда? — Ну-да.

Он порылся в кармане и вытащил оттуда небольшую бумажную пачку.

— Тут твой паспорт, справка и деньги.

— Какие деньги?

— 36 рублей 40 копеек. На проезд по железной дороге. До того места, где тебя арестовали. У нас каждому освобожденному полагаются проездные… Давай, проверь.

Но мне в тот момент было не до проверок. Единственное чувство охватило меня всего. Это была не радость, не жажда жизни, не стремление поскорее вырваться на свободу, а чувство глубочайшего удовлетворения тем, что судьба моя, наконец-то, решена.

Облегченно вздохнув, я сунул бумажную пачку в карман, но Митя настойчиво повторил:

— Нет, ты давай, проверь! Чтоб, значит, потом ничего такого не было. А то еще скажешь, что в НКВД твои деньги зажилили. И свой сидор, — вон там у двери, — проверь тоже.

Я посмотрел по направлению его жеста. В углу у двери валялся мой тощий вещевой мешок. Проверив, для успокоения митиной совести, документы и деньги, я развязал "сидор". Там лежали все мои немногие тюремные вещи, заботливо и аккуратно уложенные холодногорцами. Мысленно поблагодарив их за это, я еще раз пожалел, что мне не дали проститься с ними. О следователе же Шабалине, выполнившем свое обещание, я вспомнил позднее; благодарен ему до сих пор за освобождение и жалею, что ругал его, сидя в "собачнике"…

К внутренней стороне моего мешка был пришит белый лоскуток с крупно написанными на нем карандашом буквами:

"Желаем поскорее выйти на волю. Холодногорцы".

Энкаведист заметил его и, оторвав, спрятал в карман. Моя попытка воспротивиться этому никакого успеха не имела. Оттолкнув мою руку, он заявил мне:

— Давай, не нарушай правила внутреннего распорядка! Выносить записки на волю заключенным не разрешается.