ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Действительно, его пение хватает за сердце, заставляет слушателя плакать, тосковать и переживать то, о чем он поет. У него особая, тоскующая манера петь и в каждую из песен он вкладывает свою душу, душу одинокого, гонимого и не знавшего детства Человека.

Из детских воспоминаний Алеши в его память навсегда врезались голод и бродяжничество, побои воспитателей в детских домах и милиционеров в отделениях милиции, ночевки в асфальтовых котлах и жуткие длинные дни и ночи концлагерей для беспризорников. Отца и мать, умерших в голодный 1922 год, где-то на Украине, он не помнит.

Репертуар у него богатый. Он исполняет не только воровские или народные песни, но и десятки романсов и арий из опер, часто даже не зная их названия.

Как-то я попросил его спеть арию индийского гостя из оперы "Садко".

— А какие там слова? — не без смущения осведомился он.

Я напомнил: Не счесть алмазов…

Ах, эти! Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном, — звонко подхватил он.

Эту арию Алеша исполнил блестяще… Единственный раз в жизни ему удалось выступить в концерте. Это произошло в курортном парке "Цветник" города Пятигорска. На эстраде пел какой-то тенор, приехавший из Москвы. Алеша сидел перед раковиной в первом ряду.

Тенор был не из хороших и Алеше не понравился. Слушая пение, он ерзал на месте, досадливо морщился, шопотом ругался и, наконец, не выдержал. Его всегдашняя робость куда-то исчезла и, когда певец закончил арию Каварадосси из оперы "Тоска", он вскочил с места и закричал:

— Эту песню нельзя так петь! Ее надо петь вот как…

И запел…

В первое мгновение все опешили. Затем растерявшийся и покрасневший тенор стремительно ушел за кулисы, а дирижер взмахнул палочкой и оркестр стал аккомпанировать так неожиданно появившемуся артисту.

Восхищенные слушатели устроили овацию певцу, но милиционер, здесь же, арестовал его "за хулиганство"…

В одной из пятигорских тюремных камер Алешу слушал старый профессор московской консерватории. После того, как Алеша спел арию Ленского, старик прослезился и, обняв его, сказал:

— Ведь вы необычайно талантливы, дорогой мой. Ваш голос великолепен, неподражаем, неповторим. Кто вас научил так петь?

— А никто, папаша, — ответил вор. — Сам выучился. Вот слушал, как на курортах да по радио поют, и слова запоминал. Мне бы только слова знать так уж спою я по-своему. Как надо.

— Но ведь ты душу, всю душу свою в пение вкладываешь.

Вор задумчиво покачал головой.

— Про душу ни знаю. Вот пою и вокруг ничего не вижу и не слышу. Другое вижу. То, про что пою. Степь широкую, купца Садко на корабле, морскую царевну, голубое небо, какого у нас нету, людей в бархатных штанах с длинными кинжалами, князя Игоря, как он тосковал и много, много не нашего, не советского…

Профессор вдруг рассердился и погрозил кулаком в сторону двери:

— Они… они… Это варварство! Держать такой талант за решеткой. Это…

Он снова бросился обнимать вора, возбужденно и торопливо выкрикивая:

— Алеша! Дорогой! Тебе надо из тюрьмы вырваться. У тебя блестящее, прекрасное будущее.

Вор усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

— Ничего из этого не получится, папаша. Никогда я не выйду из кичмана.

— Почему, Алеша? Ведь ты молод…

— Потому, что меня сам Ежов слушал.

— Как?

— А так. Я в московском кичмане сидел. Прознал про меня Ежов. Что я пою, значит. Вызвал меня. Интересуется: —"Поешь?" — "Пою". — "А ну, спой!" — "Чего?" — "Что хочешь". Ну, я спел ему нашу "Колымскую". Не ту, что гепеушники выдумали, а настоящую.

Вот эту. И в камере зазвучала мелодия красивого и печального вальса:

— Мы живем у Охотского моря,

Где кончается Дальний восток;

Мы живем среди стонов и горя,

Строим новый Кремлю городок…

— Что же дальше, Алеша? Что сказал Ежов? — нетерпеливо спрашивал старик, когда вор кончил петь.

— Ну, Ежов послушал и говорит: —"Голос у тебя хороший, а песня — дрянь. И ты контра опасная… Сгниешь в тюрьме"…

— Бедный ты, мой Алеша. Коллега мой несчастный и талантливый. Погибнет твой соловьиный голос за решеткой, — сокрушенно произнес профессор.

— Не погибнет, — с упрямым спокойствием возразил певец и обвел рукою камеру. — Вот кичманникам пою. Надо же и для них кому-то петь! Им от этого легче…

4. "Брат Тарзана"

Высокий и красивый парень с быстрыми и жгучими цыганскими глазами представился мне совсем не по-тюремному. Он ткнул меня пальцем в грудь, а затем себя и отрывисто, но гордо спросил:

— Ты, контра, знаешь, кто я?

— Не имею понятия.

— Я — старший брат Тарзана! Отрекомендовавшись таким образом, он выпятил оголенную грудь, повел мускулистыми плечами и отошел…

Тарзана я видел в кино еще в детстве, до запрета подобных фильмов советской властью, но помнил хорошо. Ничего "тарзаньего" в парне не было, за исключением плеч внушительных размеров и хорошо развитой мускулатуры. Но плечами и мускулами большинство урок не обижено. Почему же он называет себя старшим братом "приемыша обезьян"? Это меня заинтересовало.