ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Вслед за Силкиным высказались еще двое заключенных. Они тоже хотели прогулки. Мой страх перед избиением внезапно сменился злостью и я заорал на моих сожителей по камере:

— Вы не урки, а лягавые! С вами человек рядом спит, из одной миски баланду хлебает, на допросах мучается, а вы его, по приказу следователя, калечить хотите. Энкаведисту готовы пятки лизать… Ладно, бейте! Только потом от меня в камере ни одного слова не услышите. Буду молчать, как глухонемая рыба. Чтоб вас…

Тут я перешел к "многоэтажным" выражениям, оформленным в высшем тюремном стиле. Один из урок с восхищением выпучил на меня глаза и воскликнул:

— Кр-расота! Это по-нашему. А ну, подбавь! Я "подбавил", но в середине наиболее "многоэтажного" ругательства Федор остановил меня, стиснув мое

плечо своей тяжелой и цепкой лапой.

— Погоди, Мишка! Не лезь в бутылку! Тебе еще бубну не выбивают, так чего ты глотку дерешь? Дай людям высказаться.

Его перебил Петька Бычок:

— Мишка на вас верно трепанулся. Все вы суки и лягаши. Человека за прогулку продаете. Я его и пальцем не трону. А из вашей гепеушной хевры уйду.

Бычка поддержал Алеша-певец:

— Кому бубну выбивать? Мишке? Да вы больные на голову! Он песню понимает, почти как я. А вы его лупцовать! Малахольные!

Яшка Цыган на своем чудовищном и еле понятном мне жаргоне объяснил, что Тарзан всегда нападал на людей в одиночку и ему, Яшке, как "старшему тарзаньему брату", совсем неуместно "нападать кучей". Еще один уголовник сказал несколько слов в пользу прогулки, но за ним другой подошел к этому вопросу со своей чисто эгоистической точки зрения:

— Ежели мы Мишку покалечим, так он больше про заграничных бандитов трепаться не станет; он вот грозился. А без этого нам как же? Ведь у него язык очень здорово подвешен. Да хрен с нею, с прогулкой. Пускай лучшее треплется.

В этот момент я подумал о… Гамлете. Подумал, — да простит мне Шекспир, — кощунственно:

"Вас бы сюда, принц датский. Здесь бы вы убедились, что "бить или не бить "иногда поважнее, чем "быть или не быть". А смерть от яда иногда легче "бубны" уголовников"…

В итоге обмена мнениями на уголовно-камерном собрании выяснилось, что из пятнадцати участвовавших в нем заключенных (не считая старосты и меня) четверо подали голоса за прогулку, а остальные — против. Последним высказался Семен Борисович:

— Я уже пожилой человек и мне очень хочется иметь немного лишнего свежего воздуха. Но на таких условиях лучше я не буду его иметь…

Староста вызвал того надзирателя, с которым разговаривал в коридоре:

— Вот что, надзирашка. Передай Островерхову, что нам на прогулку наплевать. И на его лысый кумпол тоже. Камера присудила так: Мишке Контре бубну не выбивать…

В тот день я понял душу советского уголовника и проникся уважением к ней. Это была, все-таки, не мелкая душа. Даже такая ценная, в условиях советской тюрьмы, часовая прогулка ее не соблазнила.

Когда обсуждение вопроса о "бить или не бить" кончилось, я подошел к старосте.

— Спасибо, Федор. И тебе и твоим уркам. Этого я не ожидал. Он искоса подмигнул мне, легонько ткнул локтем в бок и просипел простуженным баритоном:

— А ты думал, что мы не люди? Что мы вроде гепеушников? Нет, братишечка! У нас тоже сердца с печенками имеются!..

Глава 9 ЖЕНЯ ЧЕРВОНЕЦ

Еще один новичек появился в нашей тюремной камере. Когда надзиратель втолкнул его сюда, урки разинули рты от изумления. Даже староста Федор Гак, видавший виды в десятках советских тюрем, и тот просипел своим простуженным баритоном:

— Тебя-то за что замели?

Удивляться было чему. К дверному косяку прижался спиной удивительно красивый мальчик не старше 13-и лет. Стройная маленькая фигурка, классической формы овал лица с тонкими чертами, нежной кожей и таким же румянцем, большие синие глаза, испуганно глядящие на нас из-под длинных пушистых ресниц, все это очень уж не подходило к компании постоянных обитателей советской тюрьмы, сохранивших в своей внешности совсем немного от образа и подобия человеческого. Даже только что коротко остриженная по-тюремному голова мальчика не портила его красоты.

— Да ты кто такой? Пацан или пацанка? А ну, повернись! — продолжал Федор, обращаясь к нему. — Ну, чего в молчанку играешь? Или у тебя язык в живот влез?

Мальчик закрыл лицо руками и горько заплакал. Страх и отчаяние, обида и безысходная мука слышались в этом плаче. Он плакал все громче и, наконец, упав на пол, забился в истерических рыданиях.

Я мигнул Федору и сказал ему шепотом:

— Не трогай его! Дай мне с ним поговорить!

Старик утвердительно кивнул головой. Я подошел к бившемуся в истерике мальчику и приказал ему отрывисто и грубо:

— Встань и замолчи!

Это на него подействовало. Он умолк и медленно поднялся с пола, испуганно глядя на меня.

— А теперь, — сказал я, смягчив голос, — сядем рядом на этой кровати и поговорим. Здесь тебя никто не обидит. Успокойся и запомни: слезы у заключенных не в моде… Вот, выпей воды.

Он выпил полкружки воды и успокоился.

— Если хочешь, расскажи нам, за что тебя арестовали, — предложил я ему. — Поделись с нами твоим горем и тебе станет легче.