Люди удачи

Прежде чем сесть, Махмуд окидывает Берлина долгим взглядом: его блестящие черные ботинки на шнурках, его серый твидовый костюм, широкий серебристый галстук, жаккардовый платок в нагрудном кармане, возле теснящихся на лацкане медалей.

Их разделяет стеклянная панель.

– Поздравляю с идом, дружище, – улыбаясь, говорит Берлин. Его чисто выбритое лицо блестит, темная маслянистая кожа контрастирует с сединой в черных бачках.

– С идом?

– Да, его объявили в Каире две ночи назад.

– У тебя в молочном баре была вечеринка?

– Вечеринкой я бы ее не назвал, скорее просто приятно провели время – только с Исмаилом и еще несколькими давними друзьями.

– А большое шествие до мечети?

– Конечно, и шейх позвал к себе в завию откушать мэра и его жену, теперь он с ними водит дружбу. Прикидывается валлийцем.

– Так вот почему им на меня плевать. Надо тебе основать сомалийскую мечеть, а то с этих что возьмешь, кроме ссор и политики?

Берлин оглядывается через плечо на охранника и переходит на сомалийский. Отвыкшему Махмуду кажется, что родной язык звучит заговорщицки и задушевно.

– Будет она у нас, иншаллах. Знаешь, Махмуд… – он медлит, подбирая верные слова, выпускает воздух, – это… дело слишком далеко зашло.

Махмуд уныло пожимает плечами.

– Мы поможем тебе пройти через все это, ты же знаешь, собранных денег уже не осталось, мы ведь не думали, что придется подавать апелляцию и так далее, но мы поговорили с сомалийцами в Ньюпорте, Саут-Шилдсе, Халле, Шеффилде и Восточном Лондоне, и все говорят, что внесут свой вклад. А что? Два-три фунта с человека – пустяки. Даже залезать глубоко в карманы не придется.

– Я ценю это, дружище, в самом деле ценю. Мне никогда не приходилось просить милости у этих людей, и это действительно хорошо.

– Я все видел. Я был на суде.

– Ты ездил в Суонси? Мне казалось, ты терпеть не можешь выезжать из Бэя.

– Так и есть, но я все же сел на этот чертов вонючий поезд. Подумал, что нам понадобится там свой человек, наблюдатель.

– Ну и как тебе? Получше кино, да?

– Вахалла! Какое там кино, это же был цирк, только акробатов и огнеглотателей не хватало.

Махмуд слегка расслабляет напряженные плечи и громко хохочет.

– И львов, и женщин, которые извиваются всем телом вместо того, чтобы сказать правду.

– Зато она сущая львица, верно? Видел ее седую гриву и острые когти? Ох и невзлюбила она тебя. Что ты ей сделал – сумочку украл?

Махмуд прижимает ладонь к сердцу, в его улыбке появляется оттенок безумия.

– Валлахи билляхи таллахи, клянусь Аллахом, если бы я знал! Матери Лоры она в глаза сказала, что я у нее что-то там украл, но в то время я жил в Халле. Просто она из ненавистников, тех, кто терпеть не может любое темное лицо. Вот тот нигериец, часовщик, – да, кое-что я ему сделал, и я это признаю. Я взял у него часы, но разве это значит, что меня надо повесить?

– Нет, конечно, и я молюсь, чтобы этого не случилось. – Берлин откидывается на спинку стула, обводит взглядом комнату без окон. – Эти люди безумны. В городе стало еще хуже, теперь перед лицами цветных закрываются всевозможные двери. Не говоря уже о пабах, беднягу Лу даже выставил вон зубной врач. Газеты накручивают их, публикуя материалы о твоем деле, и теперь они считают, что все мы носим с собой выкидухи и готовы перерезать горло какому-нибудь лавочнику. Как ты здесь держишься? Клянусь, у меня кровь застыла в жилах в ту же минуту, как я вошел в ворота.

Махмуд вскидывает ладони:

– Просто живу, просыпаюсь по утрам и не могу поверить, что все это происходит со мной, не знаю, как до этого дошло. Берлин, хочу тебя попросить… если они все-таки сделают это… ну, понимаешь… покончат со мной, напиши моей матери, скажи ей, что я погиб в море – вернулся на флот, и мой корабль затонул где-то далеко. И все. Не рассказывай ей о том, что было на самом деле, ничего.

Берлин кивает.

– Больно будет все равно, но я тебя понимаю. – Он кивает в сторону надзирателя. – С тобой хорошо обращаются?

– Ходят за мной в ванную и в туалет и постоянно стоят, смотрят, как бы я не нашел какой-нибудь способ убить себя. Больше я о них даже не думаю. Смотрю сквозь них, будто их и нет рядом, – пришлось научиться, чтобы не свихнуться окончательно. Вот сижу я здесь и думаю о том, что творится там, за стенами тюрьмы. Чем занимаются каждый день мои мальчишки, как дела у Лоры, как развлекаетесь вы, мужчины.

– Мужчины заняты тем же, что и всегда: препираются, дерутся из-за денег, ходят в море. Один приятель, Авалех, вернулся как потерпевший крушение из Бразилии. Странный он.

– Тот самый, который занемог в Японии? Он просто невезучий, вроде меня.

– Плохое у меня предчувствие насчет этого матроса.

– Почему?

– Не хочу, чтобы эти мысли запали тебе в голову, но знаешь, когда слышишь шепотки, обрывки фраз, возникает чувство… будто от тебя что-то скрывают.

– Да…

– Так вот, люди…

– Люди?

– Исмаил. Исмаил говорит, что единственный, кто подходит под описание сомалийца шести футов ростом, о котором говорит полиция, – это Авалех, во всяком случае, в ту ночь в Бэе был только он один.