Люди удачи

Над ним через полуденное небо летит, накренившись, чайка, и невидимая ворона где-то каркает снова и снова, словно смакуя вибрацию в горле. Жизнь. Жизнь. Такая простая и прекрасная. Восковые листья на плети плюща карабкаются вверх от бесплодной земли, паук подрагивает на унизанной драгоценными каплями паутине, движется воздух в легких Махмуда, кровь бурным потоком течет сквозь его сердце – и все это неподвластно ему, все каким-то образом сочетает в себе мимолетное и вечное. Сам он может исчезнуть из этого мира так же легко, как чайка, бесцельно наматывающая круги в воздухе, и ее кости когда-нибудь рассыплются где-нибудь в потаенном, таинственном месте, и никому не придет в голову спросить о ней. Он человек, и есть еще другие люди, точно так же как есть другие чайки, однако он никак не может отделаться от мысли, что каким-то ничтожным, крохотным образом без него мир кончится. Все будет казаться точно таким же, как раньше, только с неизменной тенью там, где следовало быть ему. Лора, живая, но овдовевшая, его сыновья, живые, но без отца, его мать, живая, но скорбящая о своем детище, – его цветное звуковое кино вдруг выключается, сменившись черно-белым и немым. «Мы закрываем наши глаза и уши от смерти, – часто повторял маалим, – но она повсюду вокруг нас, в самом воздухе, которым мы дышим». Пока он стоит здесь и курит, в нескольких ярдах отсюда, на одной из соседних улиц, кто-то испускает свой последний вздох от болезни или мелкого несчастного случая. Имущество людей громоздится вокруг них, как обломки кораблекрушения. Как у убитой женщины, Вайолет, лавка которой выглядела так, будто вмещала всю обувь, платья и шерстяные одеяла, какие только есть в мире.

Если, и это «если» он предпочитает отвергать, дело все-таки дойдет до казни, ему почти нечего передать детям. Есть его зубная щетка, его Коран, несколько фотографий у Лоры, а остальное у полиции, оскверненное бирками и предвзятостью к нему. Детям не достанется даже его тело, которое суд хочет оставить здесь, словно в наказание или как трофей. Единственным существенным наследством, которое они получат, станут его рассказы, переданные Лорой или Берлином, испещренные отпечатками их пальцев. Дети услышат, что он был кочевником, рисковым человеком, драчуном, бунтарем, но услышат не от него, то есть узнают, какую цену приходится платить, являясь всем сразу, принимая вместе лекарство и отраву.

Вернувшись в камеру, он соглашается посидеть с надзирателем из Лондона, Перкинсом, и его напарником из Ньюкасла, Уилкинсоном. За время, проведенное во дворе, он успел осознать, что для выживания его души он должен сидеть, есть, чем-нибудь заполнять свое время и беседовать с людьми, кем бы они ни были. Иначе он только обсчитает себя на секунды, минуты и часы, не дарованные, а лишь данные в аренду каждому живому существу. По натуре он не меланхолик, он из тех, кто всегда просыпался с желанием извлечь из предстоящего дня как можно больше удовольствий, и он не может допустить, чтобы тюрьма в этом изменила его.

Махмуд садится между надзирателями, прямо перед ним стоит доска с шашками. Сначала против него играет Перкинс, затем Уилкинсон. Он чувствует себя ребенком между двумя крупными мужчинами с седеющими бачками.

– Кто ты по профессии? – спрашивает Перкинс, ссыпая сахар с ложки в мутный тюремный чай.

– В своей настоящей жизни я был моряком.

– Когда я был мальчишкой, я ни о чем не мечтал так, как плавать по всем морям и океанам мира.

– А я сумел, проплыл все, какие есть, – он пересчитывает по пальцам, – Индийский, Атлантический, как это называется… Тихний?

– Тихий, да. А Северный Ледовитый? Южный?

– И тот, и другой.

– Да ты прямо Филеас Фогг! – говорит Уилкинсон.

Махмуд не узнает отсылку и вопросительно смотрит на Уилкинсона, ожидая объяснений.

Перкинс вмешивается:

– Это герой романа «Вокруг света за восемьдесят дней» французского писателя Жюля Верна. Чтобы выиграть пари, он совершает кругосветное путешествие за восемьдесят дней.

Махмуд улыбается:

– Это мне нравится, держать пари, я бы сделал что-нибудь такое.

– Азартный, значит? Ладно, тогда сыграем на сигареты.

– От этих сигарет мне режет горло.

– Тогда на спички. По пять на партию?

– Идет. – Махмуд собирает в ладонь двенадцать белых шашек. – Я играю этими, черный цвет, кажется, приносит слишком много неудач.

Перкинс издает натужный смешок.

Партию начинают молча, слышно только, как стучат и скользят шашки, продвигаясь от одной стороны доски к другой. Махмуд подпирает подбородок ладонью, неожиданно для себя увлеченный игрой. Силы у них равны, если только Перкинс не поддается. Внезапно Махмуду кажется очень важным обставить белого тюремного надзирателя в эту простую игру.