Люди удачи

– Это правда. – Махмуд держит руки в положении клятвенного заверения. – Я помню множество хадисов, которым маалим учил меня в детстве. Есть разные мученики: женщина, которая умирает при родах, и ребенок тащит ее в рай за пуповину – это из Муснада Ахмада. И еще: «Мусульманин, который умирает как чужеземец или в чужой стране, есть шахид», как сказано ибн Маджахом. Разве я не чужеземец в чужой стране?

Аль-Хакими кивает.

– И что же получает мученик? – спрашивает Махмуд, подражая учителю.

– Джаннатуль-Фирдаус.

– Да. Высшее счастье в раю. Я так много узнал здесь, шейх. Я узнал, что только страх заставляет по-настоящему молить Бога о прощении, из самых глубин своего существа. Узнал, какой одинокой становится душа, когда все радости, все хорошее и родное отнято у нее. Узнал, как мала и непрочна эта жизнь и что все в этом мире, этой дунье, – мираж, исчезающий на глазах. Я изведал горький вкус несправедливости. А вы, шейх?

Аль-Хакими качает головой, не сводя бледно-карих глаз с шевелящихся губ Махмуда.

– Это все равно что глотать яд.

– Если…

– Нет никаких «если», шейх, ляя, не произносите при мне это слово.

– Так или иначе все, что в наших силах, – молиться, чтобы Аллах был милосерден к тебе и в этой, и в следующей жизни. Ты поразил меня, Маттан.

Махмуд улыбается неопределенной, загадочной улыбкой.

– Так и сделайте, и я не останусь в долгу. Да простит Аллах вас и других мусульман за то, что бросили меня без помощи.

Шейх откидывается на спинку стула, не сводя глаз с Махмуда.

– Взгляните на мои кости, посмотрите, как они видны сквозь кожу, – он закатывает рукава, обнажая руки выше локтей, – знайте, что меня похоронят здесь, сохранят эти кости как добычу. Никто из мусульман не обмоет меня, не прочитает молитву, никто не приложит меня левой щекой к земле. Знайте это, шейх.

– Мы будем молиться за тебя. Не отчаивайся, повторяй за мной: «Господь наш! На Тебя одного мы уповаем, к Тебе одному мы обращаемся, и к Тебе предстоит прибытие». Повтори это.

Махмуд повторяет дуˁа.

– Аминь. – Аль-Хакими берет с богато расшитой груди одни из длинных черных четок и снимает их через голову. – Возьми вот это и считай имена Аллаха день и ночь, возлагай упование на Всемогущего, потому что людской мир несправедлив.

Махмуд оборачивает тасбих вокруг пальцев.

Еще несколько дней после визита шейха вокруг Махмуда сохраняется нечто вроде сияния, свечение внутренней духовности. Все будет по воле Аллаха. Надзиратели не хотят ему зла, понимает он, они просто люди, помещенные сюда божественным провидением, как и он сам. Все они собраны вместе судьбой, предначертанной еще до того, как кто-либо из них сделал свой первый вдох. Такое ощущение, будто он под кайфом, по крайней мере, так он себе это представляет: мягкое, теплое оцепенение, в котором он недосягаем для всех мучительных мыслей или чувств. Он просыпается и засыпает с осознанием подлинного подчинения, и ему не надо стремиться к нему – это чувство длится и длится, пока проходят дни. Тот поезд, который нес его на юг из Дар-эс-Салама, то первое судно в Южной Африке, та встреча с Лорой в кафе, тот присяжный, который повернулся к нему и зачитал вердикт «виновен» – все это ступеньки незримой лестницы, по которой он взбирается все выше и выше в небеса. Точная дата и время смерти уже определены, невежественными белыми людьми управляли, точно марионетками. Не на кого злиться, некого даже винить. Он жалеет только, что не уделил больше внимания Вайолет Волацки, этой маленькой, крепкой, темноволосой женщине, чья смерть оказалась неразрывно связанной с его смертью. А он никогда не удосуживался разглядеть в ней нечто большее, чем просто говорящее и ожесточенно торгующееся подобие манекенов из ее же лавки. Надо ему было взять ее за руку, когда она отдавала ему сдачу, или легко коснуться ладонью ее искривленной спины. Заглянуть в самую глубину ее карих с крапинками глаз и сказать: «Ты и я соединены в вечности. Нить моей жизни будет перерезана в тот же миг, как ты умрешь».

Уилкинсон свистит. Он умеет красиво свистеть и заливается всю свою смену, как птица в клетке.

– А давайте «Мэкки-Нож», – предлагает Махмуд.

Набрав побольше воздуха, Уилкинсон издает первые ноты и прищелкивает пальцами, как в джаз-банде.

– Вот так, все верно, – говорит Махмуд со своего места на койке, отбивая ритм ногой.

Перкинс ходит по камере, по привычке то и дело что-нибудь оправляя и отряхивая, но и он при этом напевает, наслаждаясь моментом. Открыв шкаф у противоположной стены, он заглядывает туда и убеждается, что шкаф пуст, если не считать проволочной вешалки и запасного одеяла.

– Скоро тебе вернут костюм, сможешь повесить его сюда.

– Конечно, – говорит Махмуд, вращая головой. – Я вот все думаю…

– О чем? – Перкинс поворачивается лицом к нему, и Уилкинсон перестает свистеть.

– Если я захочу, я могу вызвать сюда полицию? Чтобы у меня взяли показания?

– Да, ты вполне имеешь на это право.

– Чертовски верно, Финеас, – соглашается Уилкинсон.