Люди удачи

Махмуд бросает последний взгляд на Лору, лицо которой кажется строгим в тени шляпы, и отворачивается.

– Вы обвиняетесь в убийстве мисс Вайолет Волацки, совершенном в ее лавке в Бьюттауне, Кардифф, шестого марта. Вы понимаете, мистер Маттан? – спрашивает секретарь суда.

– Он прекрасно понимает, сэр, – говорит инспектор Пауэлл, вставая со своего места.

Но Махмуд не понимает. Он чувствует, как холодный пот струйкой стекает у него по спине.

– Ввиду финансового положения подсудимого, думаю, на этом этапе следует рассмотреть вопрос о бесплатной юридической помощи. Вы хотите, чтобы вас защищал адвокат?

– Защищал меня – зачем? – выпаливает Махмуд, оборачиваясь к Лоре, чтобы подтвердить весь идиотизм их слов. Но Лора не смотрит на него, она закрыла лицо ладонями.

– Защищал вас по двум обвинениям, в связи с которыми вы предстали перед этим судом, – отвечает секретарь, удивленный не только тоном, но и вопросом.

– Я ничего не хочу, и мне все равно. Вы все говорите ерунду. Вы меня не напугаете.

– Мы хотим вам помочь, но просить юридической помощи или нет, решать вам.

– Это вам решать, что вы делаете. А я ничего не прошу. К убийству я не имею никакого отношения.

Двое унылых судей недовольно переглядываются, и один из них прерывает процесс, чтобы сказать:

– Мы хотим помочь вам всем, чем можем. – И он по-доброму и выжидательно смотрит на Махмуда.

– Мне не нужна помощь ни от кого.

– Вы же говорите, это нам решать. Мы намерены предоставить вам бесплатную юридическую помощь и оставить вас под стражей до 25 марта.

Махмуд слышит, как над ним, на галерее, горько плачет Лора, и под ее всхлипывания его выводят из зала суда.

Вся картина складывается на обратном пути в тюрьму: странные разговоры об убитой женщине, шипение, как он говорит о полиции, словно о давних друзьях, как тюремщики ухмыляются, видя его. Ллойд стукач. Он как змея: сначала заговаривает зубы, потом травит ядом. Он хуже любого черного, хуже любого человека. Махмуду надо добраться до него, пока его не перевели в другое крыло или вообще не отпустили из тюрьмы. Камера пуста. Махмуд качается взад-вперед на жестком матрасе. Ждет звонка. Обводит взглядом лица во дворе. Высматривает его. Двигается медленно. Потом бросается. С ботинком в руке.

Бац! Раз. Другой.

– Ниггер!

Это чужое слово вылетает у него само собой, выстреливает с его губ, как яд.

6. Лих

Комната серая от хмурого утреннего света и поблекшего ситца. Дайана, опираясь на две подушки в оборочках, тянется к выключателю лампы, и абажур из витражного стекла вспыхивает красным. Волосы падают ей на глаза, но она не удосуживается поправить их, только пристраивает блюдце на розовом покрывале и закуривает «Плейер». Она наслаждается этими минутами первым делом, прежде чем проступят прошлое, настоящее и будущее, – наслаждается, пока время кажется бесконечным и пронзительные крики чаек благополучно уводят ее от сновидений с беззвучным плачем. Она курит, положив руки на постель, делает вдохи и выдохи одной стороной рта, стряхивая пепел точно в блюдце. Волна предстоящих дел уже нарастает у нее в голове, но она оттесняет ее – прочь, прочь, прочь, стараясь выиграть еще пять минут нереальности. Теперь ни одна мысль не является одна, ничем не отягощенная, – все они опутаны обязательствами, опасениями и печалями, и она жадно затягивается сигаретой, удерживается в состоянии покоя и слушает шум крыльев и крики ни в чем не повинных птиц.

Умывшись и почистив зубы над тазом, она снимает ночную рубашку и на минуту застывает перед зеркалом, проводит инвентаризацию: белые нити в ее черных волосах, черные родинки на белой коже, черные глаза в окружении синеватых теней, серебристые растяжки на животе и бедрах, однообразную гамму разбавляет только бледно-розовый цвет ее губ и сосков. Это тридцатишестилетнее тело еще крепкое, еще стройное, но она законсервировала его в нафталине ради дочери, ради здравого рассудка. Ей вспоминаются строки «К его стыдливой возлюбленной», которые она однажды читала на уроке английского у миссис Бенсон:

Твоей красы уж не сыскать,
Моим руладам не звучать
В гробу, где червь пожрет невинность,
Что долго, бережно хранилась.
Честь, что нелепа, прахом станет,
И вожделение увянет…[12]