Люди в темные времена

В начале этих рассуждений я предположила, что мы должны предоставлять поэтам известный простор, какой мы не захотели бы предоставить друг другу. Я не отрицаю, что этим могла оскорбить нравственное чувство многих людей; более того, если бы Брехт был еще жив, он бы, несомненно, первый яростно возражал против подобной исключительности. (В посмертно изданной книге «Me-ti», которую я упоминала выше, он предлагает приговор для «хорошего человека», вставшего на дурной путь. «Послушай, – говорят ему после допроса, – мы знаем, что ты наш враг. Поэтому сейчас мы поставим тебя к стенке. Но из уважения к твоим заслугам и достоинствам это будет хорошая стенка и мы расстреляем тебя хорошими пулями из хороших ружей и закопаем тебя хорошей лопатой в хорошей земле».) Однако равенство перед законом, которое мы обычно принимаем за мерило и для моральных суждений, – отнюдь не абсолют. Каждое суждение открыто для прощения, каждый акт осуждения может превратиться в акт прощения; судить и прощать – две стороны одной медали. Но эти две стороны устроены по разным правилам. Достоинство закона требует, чтобы мы были равны – чтобы имели значение только наши поступки, а не лицо, их совершившее. Акт прощения, напротив, учитывает личность; ни одно помилование не милует убийство или воровство, но только убийцу или вора. Мы всегда прощаем кого-то, а не что-то, и именно поэтому люди полагают, что только любовь может прощать. Но – с любовью или без нее – мы прощаем, взирая на лица, и если справедливость требует, чтобы все были равны, то милосердие настаивает на неравенстве – на неравенстве, подразумевающем, что каждый человек есть – или должен быть – чем-то большим, чем все, что он совершил или чего достиг. В молодости, прежде чем принять «полезность» как высший критерий для оценки людей, Брехт понимал это лучше, чем кто-либо другой. В «Учебнике благочестия» есть «Баллада о секретах всех и каждого», первая строфа которой в переводе Бентли звучит так:

Everyone knows what a man is. He has a name.
He walks in the street. He sits in the bar.
You can all see his face. You can all hear his voice
And a woman washed his shirt and a woman combs his hair.
But strike him dead! Why not indeed
If he never amounted to anything more
Than the doer of his bad deed or
The doer of his good deed.

(Всякий знает, что такое человек. У него есть имя.
Он ходит по улице. Он сидит в баре.
Его лицо вы можете видеть, его голос
можете слышать
женщина выстирала ему рубашку и женщина
причесывает ему волосы.
Но убейте его! – он это заслужил
Если он никогда не был больше
Чем делатель своих дурных дел
делатель своих добрых дел.)

Критерий, управляющий этой сферой неравенства, выражен в старой римской пословице: «Quod licet Jovi non licet bovi» («Что позволено Юпитеру, не позволено быку»). Но, к нашему утешению, это неравенство обоюдоостро. Один из признаков того, что поэт имеет право на такие привилегии, каких я здесь для него требую, – состоит в том, что есть вещи, делая которые он не сможет остаться собой. Задача поэта – чеканить слова, которыми мы живем, и, безусловно, никто не собирается жить словами, которые Брехт написал, славя Сталина. Простой факт, что он был способен написать такие невероятно плохие стихи – намного хуже, чем у любого пятиразрядного рифмоплета, виновного в тех же грехах, показывает, что quod licet bovi non licet Jovi – что позволено быку, не позволено Юпитеру. Ибо можешь ли ты славить тиранию «благозвучным голосом» или нет, но фактом остается то, что обычные интеллектуалы и литераторы не караются за свои грехи утратой таланта. Ни один бог не склонялся над их колыбелью; ни один бог не станет им мстить. Есть множество вещей, которые позволены быку и не позволены Юпитеру; то есть тем, кто хоть в чем-то подобен Юпитеру – или, вернее, получил благословение Аполлона. Поэтому горечь старой пословицы обоюдоострая, и пример «Бедного Б. Б.», не истратившего на себя и капли жалости, может научить нас, как трудно быть поэтом в этом веке или в любое иное время.

Вальдемар Гуриан (1902–1954)