Люди в темные времена

В этом месте должно стать ясно, что перед нами система, которую нетрудно представить в ее главных очертаниях по дошедшим до нас осколкам. Такая реконструкция тем более заманчива, что основные черты системы Броха (несмотря на все сдвиги акцентов, происходившие с течением лет) установились с самого начала. В рамках этой системы упраздняющая время функция познания и его симультанности должна подтверждаться в двух конкретных проблемных областях: она должна смочь упразднить анархию мира – то есть согласовать совершенно безмирное «я» и совершенно безъяйный мир; она должна заменить «мифическое пророчество» «логическим пророчеством», чтобы принудить будущее войти в симультанность настоящего с той же достоверностью, с какой память освобождает прошлое из его прошлости; она должна доказать то «единство памяти и пророчества»[120], которое в «Смерти Вергилия» дано лишь лирически.

Что касается первой проблемы – взаимосогласования «я» и мира, то есть избавления «я» от того радикального субъективизма, в котором «все, что человек „есть“… (оказывается) принадлежащим к „я“, все, что он „имеет“, – близким к „я“, а все прочее, весь прочий мир – чуждым для „я“, даже враждебным для „я“ и смертоносным»[121], то, на первый взгляд, Брох всего лишь пошел по тому пути, по которому до него шел всякий серьезный субъективизм и величайший предшественник которого – Лейбниц; это путь «предустановленной гармонии», путь построения «двух зданий, тождественных по плану и по фундаменту, но, в силу их бесконечного размера, a priori не подлежащих завершению, зданий, видимое возведение которых началось с разных углов, так что – хотя в течение бесконечного времени строительства они становятся все более подобны друг другу – практически они никогда не могут достичь полного тождества и, если угодно, взаимозаменимости»[122].

На вопрос, как же все-таки человек может «догадаться о наивнутреннем родстве своей собственной природы и природы внешнего мира»[123], он отвечал, что «предустановленная гармония… – это логическая необходимость»[124], и с этим ответом он делает решающий шаг за пределы обычных воззрений любой – не только Лейбница – монадологии. Логическая необходимость предустановленной гармонии следует из того, что объект, то есть набросок мира, Брох (совершенно в смысле Гуссерля, которому он и вообще обязан решающими стимулами) преднаходит уже в самом акте мышления, поскольку никакое «я мыслю» невозможно, кроме как в форме «я мыслю нечто». Таким образом «я» преднаходит уже в себе самом набросок «не я», и «хотя мышление – неотъемлемая принадлежность „я“, оно отлично от „я-субъекта“ и потому принадлежит равным образом и „не я“»[125].

Отсюда следует, что принадлежность «я» миру не сводится к «расширению я», достигающему зенита в экстазе, или «совлечению я», достигающему надира в панике. «Я» принадлежит миру независимо и от экстаза, и от паники. Отсюда также следует, что мир не только познается во внешнем опыте, но и до всякого опыта уже предзадан в «бессознательном». Это бессознательное не является ни алогичным, ни иррациональным, напротив, всякая действительная логика необходимо должна включать и «логику бессознательного», проверяться в познании «эпистемологической сферы бессознательного»[126] – сферы, в которой размещен хотя и не конкретный опыт, но предшествующее всякому опыту знание об опыте вообще, об «эмпирии в себе».