Люди в темные времена

Брох всегда осознавал это различие между философией и познанием. В ранних сочинениях он выражал это сознание, приписывая искусству больший потенциал познания, нежели философии, которая «с тех пор как освободилась от союза с теологией», уже не способна к «охватывающему целостность познанию» и вынуждена теперь передать его искусству[100]. Еще в этюде о Гофманстале он ссылается на Гёте, от которого Гофмансталь узнал, «что поэзия, чтобы привести человека к очищению и самоотождествлению, должна погрузиться в глубины его антиномий, – в полную противоположность философии, которая остается на краю пропасти и, не решаясь на прыжок, довольствуется лишь анализом созерцаемого»[101]. В ранних сочинениях он ставил ниже – в отношении познавательной ценности и содержания, – чем поэзию, не только философию, но и науку; тогда он еще считал, что «когнитивная система науки никогда не достигает той (достигнутой искусством. – X. А.) абсолютной целостности мира, которая в конечном счете единственно и важна», тогда как всякое «отдельное произведение искусства есть зеркало целостности»[102]. Но именно это меняется в поздних сочинениях, и самым поразительным образом эта перемена сказалась в противопоставлении ценности и истины. Поскольку истина – с тех пор как мышление освободилось от союза с теологией – лишилась собственного доказательного базиса[103], она должна трансформироваться в познание, и лишь тогда возникает ценность – более того, она и есть трансформированная в познание истина[104]. Первоначальное возражение против философии – именно, что «мышление (при отказе от внелогических и мистических средств вроде индийских), опираясь исключительно на себя и свою логику, не может дать познанию никакого результата», а когда оно за это берется, превращается «в бессодержательную словесную фантазию»[105], – остается в силе, зато теперь дело философии подхватывает из ее обессилевших рук уже не поэзия, а наука: «проблема тавтологии, которая не должна быть тавтологией… хотя и является проблемой философской, но ответить на вопрос о ее (проблемы) разрешимости – дело математической практики», и теория относительности показала, что то, что философия считала неразрешимыми антиномиями, в руках математики превращается в разрешимые уравнения[106].

Все упреки, сделанные Брохом, совершенно правомерны. На требование Броха: преодолеть смертность «я», преодолеть случайность, «анархию» мира (это преодоление некогда осуществила католическая картина мира в мифе об умершем и воскресшем Сыне Человеческом и Божием) – на это требование философия могла ответить только признанием в своей недостаточности. Философия только ставит вопросы, на которые некогда отвечал миф в религии и в поэзии и должна сегодня отвечать наука в исследовательской работе и эпистемологии. Миф и логос (или, банальнее говоря, религия и логика) связаны постольку, поскольку оба они, «рожденные фундаментальной структурой человека», «господствуют» над внешним аспектом мира и тем самым репрезентируют для человека «вневременность как таковую»[107]. Но задача преодоления смерти дана и задана человеческому познанию не просто страстностью «желания остаться в живых», то есть голым жизненным инстинктом, общим для человека и животного, но происходит из самой основы познающего, то есть бестелесного «я», которое как раз постольку, поскольку оно есть лишь познающий субъект, «совершенно неспособно составить представление о собственной смерти»[108].