Людмила

Я рассказал ему о двух тинэйджерах, виденных мною в Каптаже, рассказал о выброшенной одним из них пачке из-под анальгина. Сейчас я подумал о том, что тогда мне не пришло в голову посмотреть реквизиты. Откуда я мог тогда знать, но теперь я не сомневался, что это были реквизиты харьковского химфармзавода. Об этом я не стал говорить Прокофьеву.

— Почему ты уверен, что Фреди это Зигфрид? — возразил Прокофьев. — Мог быть и какой-нибудь другой Фреди.

— Ты помнишь того подонка, которого сбила машина? — спросил я.

— Еще бы не помнить.

— Кличка Полковой, — сказал я, — и этот Бенефистов поставлял ему наркотик. Довольно крупные партии, и думаю, что это было не раз.

Прокофьев задумался. Лежали, молчали.

— А анальгин, — спросил потом Прокофьев, — что ты об этом думаешь?

— Не знаю, — сказал я, — может быть, они добавляют его к наркотику. Я знаю, что иногда добавляют снотворное. А насчет анальгина...

— Может быть, — сказал Прокофьев, — тоже не знаю. Курить хочется, — сказал Прокофьев. — Поплыли?

На берегу нашли свое место, растянулись на горячем песке. Прокофьев достал сигареты. Лежали, курили.

— И все-таки стоит нам взять пару бутылок портвейна, — сказал Прокофьев, — ничего, что не современно. Найти эту свалку на Нахаловке — может быть, ее еще не застроили. Не пить за этот город, но помянуть его. Жаль только, что нет серебряного стаканчика.

— А наган? — сказал я. — Забрать наш наган, если он еще там.

— Его там нет, — сказал Прокофьев. — Его там больше нет.

17

Мне пришлось взять такси, чтобы доехать от Абаса до Буденовской. Я прошел по ней до санатория «Фрегат» и вдоль его нависшего над обрывом полукруглого, действительно похожего на корму корабля, остекленного корпуса, цепляясь за кусты, спустился к санаторию «Артист» (бывший «Рабис»), у решетки которого во времена моей юности постоянно околачивались восторженные дамочки, поклонницы киноактеров, чтобы увидеть живьем самого Сергея Гурзо, знаменитого «разведчика» Кадочникова или только вошедшего в моду Козакова и, если кумир будет в хорошем настроении, взять автограф. Наверное, дамочки изменились с тех пор, да и отдыхающих артистов тоже не было видно за высокой решеткой.

Я прошел по дорожке мимо окруженного цветочными клумбами фонтана и вышел на другую сторону сквера. Я пришел немного раньше, но Людмила уже ждала меня. Она сидела на скамейке под раскидистым темно-зеленым каштаном, и у нее на коленях лежал серый томик Александра Грина. Она поднялась мне навстречу. Я подошел и некоторое время стоял перед ней, ничего не говоря. Она тоже молчала. Потом она повернулась и взяла меня под руку.

— Пойдем, — тихо сказала Людмила.

Мы пошли. Спустились по узкой, вьющейся среди кизиловых и еще каких-то кустов тропинке по крутому, сплошь заросшему этими кустами склону и оказались на следующей террасе, на которой теперь тоже был разбит большой регулярный сад, а за ним, на самом краю, как я помнил, почти над обрывом, краснело кирпичное трехэтажное здание бывшей женской гимназии, куда в бытность ее первой, женской же, школой мы ходили по революционным праздникам на вечера. В те времена этого здания не было видно с того места, где сейчас мы стояли. Тогда его заслоняла, тоже краснокирпичная, выстроенная в славянском стиле церковь с зеленым куполом. И здесь, где сейчас мы с Людмилой остановились, тогда было кладбище, и в ограде к литым чугунным крестам еще прибавлялись маленькие бетонные обелиски. Когда мы с Прокофьевым уезжали из Гальта, все это еще было.

— Здесь был храм, — сказал я Людмиле, — православная церковь, в которой я когда-то крестился.

— Ты? Крестился? — сказала Людмила.

Я увидел удивление на ее лице.

— Был крещен, — поправился я. — После смерти отца мама привела меня сюда и крестила. Я не помню имени своего крестного, потому что я с тех пор не видел его...

— Почему ты не видел его? — спросила Людмила.

Виктор не был знаком с моим крестным, и после смерти моей матери, я его потерял. Или он меня — не знаю.

— Не знаю, — сказал я. — Так получилось. Наверное, он умер, — сказал я. — Он был совсем старичок, а может быть, это мне тогда так только казалось.

— А может быть, ты веришь в Бога? — с надеждой спросила Людмила. — Многие верят, сами не зная об этом.

— У меня не так, — сказал я. — Я понимаю Бога как высшую справедливость и Добро, и теоретически я не против, но я по ту сторону, и здесь мне нужна только Истина.

— Разве Истина и Добро не одно и то же? — спросила Людмила.

— Может совпасть, — сказал я, — но если восторжествует Добро в высшем смысле, то человеку не будет ни того, ни другого.

— Почему? — спросила Людмила.

«Потому что человек порочен насквозь, — подумал я, — и ему остается только возмездие».

— Не будем об этом, — сказал я. — Здесь была церковь и в ограде на могилах стояли кресты. Теперь здесь сад.