Людмила

Но это был не тот сад. Я подумал... Нет, я не знаю, о чем я подумал. Скорей, вспомнил. Просто вспомнил полукруглую апсиду и покрытые тополиным пухом ступени и высокую траву... Это тоже был не тот сад, но там был разговор о том и о воздушной стене и о рыцаре, который, не старясь, живет в объятьях своей любимой. В том саду не было ручья, его вообще больше нет, но и там выше головы была трава, и захватывающе было метаться в этих зарослях на твой голос, Людмила, — в нем была какая-то тайна, — и там я застывал, пораженный внезапной тишиной, и тогда твой голос сквозь их густоту доносился ко мне издалека, словно из каких-то дальних стран и даже с той стороны.

И серебряная капля, скатившаяся с ее руки — она могла бы быть золотой, — я спросил ее об этом.

— Да, — сказала Людмила. — Так и было. Это я дала ему ключ.

— Там ничего уже не было, — сказал я. — Только пустой конверт из-под чулок.

Мы спустились по извилистой каменистой тропинке в парк. Здесь не было видно заката, и деревья не отбрасывали тени, просто сумерки были гуще среди стволов.

— Я натерла ногу, — сказала Людмила, — я сегодня много ходила.

Она присела и сняла босоножку. Там была пряжка на заднем ремешке. Она сняла босоножку, и я увидел красноватую натертость на ее ноге. На ее узенькой пятке. Я взял ее на руки. Она была легкой, как ребенок, и снова она обняла меня так крепко, как обнимают, когда еще не умеют обнимать. Я нес ее, пока на аллеях нам не стали встречаться курортные пары.

Потом в упавшей темноте мы, обнявшись, шли по аллеям, а потом по очереди прямо из горлышка пили сухое вино. Мы сидели на склоне поросшей редкими соснами горы и смотрели вниз, на ярко освещенную раковину, где черно-белые люди играли на скрипках. В черном и белом, в черном и белом.

18

Была суббота, и никаких дел на сегодня не предполагалось, но Прокофьева уже не было в номере, когда я проснулся. Я встал, подошел к окну. Подагрический старичок сидел в шезлонге. Вдалеке, над темно-зеленой грядой поднималась золотистая дымка, но небо было голубым и безоблачным, и ничто не предвещало непогоды. Я подумал, что на пляже сегодня, наверное, яблоку негде упасть. Присел на разобранную постель, закурил. Вспомнил вчерашний разговор с Маджидом. Из его слов я понял, что должен знать, где он оставит для меня свой товар. Зигфрид, наверное, знает, но не спрашивать же его, ведь на самом деле не он послал меня к Маджиду. И снова та кощунственная мысль пришла мне в голову. Это была мысль о нагане.

Я встал, подошел к тумбочке Прокофьева, присел, открыл ее. Если Прокофьев получал что-нибудь от Маджида, то оно, по идее, должно было быть здесь. Нет, ничего не было: на верхней полочке лежал блок сигарет, тюбик крема, безопасная бритва в футляре, лезвия к ней, внизу упаковка анальгина и целлофановый пакетик с мумиё — всего-то? Я взял анальгин — в упаковке не хватало одной таблетки, — посмотрел реквизиты. Это был гальтский химфармзавод. Положил таблетки обратно. Один пакетик мумиё, и за этим ходить в такую даль? Наган? Подумал, что прогулка Прокофьева к Верхнему Седлу, наверное, все-таки была сентиментальной. Но то короткое сообщение Зигфрида... Нет, что-то здесь не совпадало.

Я сделал несколько упражнений, побоксировал «с тенью», принял прохладный душ. Прибрал постель и уже собрался уходить, но тут одна мысль пришла мне в голову. Один нехитрый трюк, старый, затасканный фокус, но пока обстановка не накалена, еще может сработать. Я вытащил из коньячной бутылки огарок свечи, зажег его, присел с ним возле тумбочки. Наклонив свечку, накапал воску на дверцу, приклеил волосок. Если я достаточно «засветился», то кто-то сегодня попытается обыскать мою тумбочку. Подумал, не проделать ли мне то же с атташе-кейсом, но решил, что на нем это будет слишком заметно. Переложил харьковскую упаковку анальгина из кармана пиджака в карман рубашки, запер дверь и спустился на галерею и в холл.

Внизу сидела пожилая дама, мимо которой недавно я, как подросток, пробирался, пряча в кармане бутылку. Подумал, что ей справедливости ради тоже надо бы преподнести, что-нибудь, но, по ее возрасту, не шампанское. Пока только улыбнулся ей, отдал грушу с ключом и вышел.

Крупная немецкая овчарка, устремившись ко мне, натянула об угол дома поводок. За ней появился крашеный «викинг», увидев меня, он радостно закивал. Остановились, пожали друг другу руки.

— Как зовут? — спросил я, кивнув на овчарку.

— Рекс.

Ну, конечно же, Рекс.

— Красавец, — сказал я, — сколько ему?

Зигфрид, польщенный, как будто это относилось к нему, оскалился не хуже овчарки. Собака добродушно виляла хвостом. Все были в прекрасном настроении.

— Правда, хорош? — сказал Зигфрид. — Два года. Родословная... — он закатил глаза. — Предок из питомника СС.

Пес продолжал вилять хвостом. Он не был похож на эсесовца. Я погладил его по голове и пошел. Проходя мимо старичка в шезлонге, я поздоровался с ним. Он вежливо опустил петушиные веки.