Людмила

Оркестр грянул дружно, как одна музыкальная машина — здешние «лабухи» не признавали оттенков. Но это было даже хорошо, все нюансы были наши с Людмилой и мы все выполняли как следует. В бодром ритме мы обежали площадку, вернулись в центр, задвигались влево и вправо, и я чувствовал, как упруго изгибается ее позвоночник при каждом движении бедра, и предплечье ходит вверх и вниз свободно и легко и все наши движения легки и согласны вперед и назад и влево и вправо, и пока играла музыка, мы еще раз успели обежать всю площадку и снова отстучать я левой, она правой, сколько там полагалось, и, наклонившись, еще — влево и вправо, — я и не думал, что она умеет так хорошо танцевать.

— А ты думал, я синий чулок? — усмехнулась Людмила.

— Ты кокетничаешь, — сказал я, — я никогда так не думал.

Вернулись за стол. Курили, слушали, как оркестр наяривает какое-то примитивное диско. И мы сидели и смотрели друг другу в глаза и пили прохладное и прохладное на вкус вино, и музыка нам не мешала.

Но была одна деталь, один персонаж, роль которого была мне неясна, но может быть, это был персонаж из другого сюжета?

— Там один, в синем блейзере с клубной эмблемой, — я описал ей его. — Я видел его в Ленинграде. Там, на лестнице. Он приходил к Торопову. Может быть, это ничего не значит, может быть, просто какой-то коллекционер или еще кто-нибудь, но мне он показался каким-то, — я затруднился. — Ну, не очень подходящим для этих мест. Трудно определить...

— Он приходил не к Торопову, а ко мне, — сказала Людмила, — и он не имеет никакого отношения к этому делу.

— Тогда... — я замолчал. Я хотел спросить Людмилу, что он делает здесь, в Гальте, но не стал этого спрашивать. Я не хотел спрашивать ее об этом, потому что боялся, что на этот раз она ничего не станет скрывать.

— Он здесь, — сказала Людмила. — Давай не будем говорить об этом.

С бульвара долетали обрывки мелодий из радиоприемников, отдельные восклицания и смех на фоне общего гула вечно праздной толпы. Я налил в бокалы из влажной бутылки вина. Отпил из бокала. Вино было холодным и терпким.

— Звезды падают, — сказала Людмила.

Я поднял голову. Это был просто сверкающий дождь.

— Звезды падают.

— Обычно загадывают, — сказал я. — Загадай что-нибудь.

— Не буду, — сказала Людмила. — Все равно не случится.

У меня кончились сигареты. Я подошел к буфету, спросил у пожилой буфетчицы пачку «Шипки». Распечатал ее, закурил. С рассеянным видом посмотрел на сетку, окружавшую ресторан. Сквозь сетку. Не было ничего подозрительного, только какой-то юноша стоял, прислонившись к стволу магнолии. В тени магнолии. Стоял и смотрел на публику, может быть на столик и сидящую там Людмилу.

— Вы прекрасно танцуете, — сказала мне пожилая буфетчица.

— Старые танцы, — сказал я, — старая школа.

Юноша стоял в тени густой магнолии. Стоял и смотрел сюда.

28

Ты шла впереди, и твое легкое платье, падая с плеч, струилось по твоей спине и по ногам. Цветной шелк, он струился и журчал, как ручей, а может быть, это журчал ручей, который протекал там, внизу, но мне казалось, что это твое платье журчит и струится, струится... В вырезе твоего платья твои загорелые лопатки были видны мне, и светлые волосы виделись не целиком, а лишь местами, там, где на них дрожали солнечные блики. Ты обернулась — и твоя улыбка, в тот момент, когда она сходит с лица и становится непонятной, — твоя улыбка на мгновение застыла и осталась так навсегда.

Все было неправдой, когда ты спрашивала меня о хрупкой блондинке в голубом берете, потому что тогда в нем, в этом берете, уже не было необходимости. В этот момент я погасил в пепельнице сигарету, взял свой бокал и, поднеся его к губам, встретил твой взгляд. На мгновение ты закрыла глаза и снова открыла их. Ты сидела, полуобернувшись ко мне, и, повторенная обегавшим твое лицо светлым контуром справа, двоилась, как сдвинутый кадр. Это было мгновение, задержанное, как вздох, остановленное вместе с улыбкой, той улыбкой, которая сходит с лица, — и сейчас же ты что-то сказала, но я не расслышал слов, а только понял это по движению губ, а потом твой голос прилетел откуда-то с той стороны.